Скрытые долины - Алексей Бакулин

Я никогда не звонил Татьяне в Стельцов, но помнил её местный телефон, как свой собственный, — шестизначный стрельцовский номер.

— Привет, — сказал я хрипло. — Узнаёшь? Я приехал в отпуск из Питера… Примешь в гости?

Она на секунду задумалась.

— Сергей, это ты, что ли? Ну надо же!.. Сто лет тебя не видела! Я в принципе не против, заходи. Да, правда, заходи: я сейчас одна сижу.

Я положил трубку. Вот тебе и раз, — ожидалось мне всё, что угодно: и злость, и раздражение, и презрительное равнодушие… Или наоборот: радость, волнение, надежда… Ничего подобного: Танька беззаботно щебетала в трубку, точно болтала с давней приятельницей, с прежней сослуживицей: «Сто лет не виделись! Заходи!» О чём это говорит? — о совершенном бесчувствии! Я для неё — пустое место, не напоминающее ни о любви, ни о вражде прежних дней!

Тем не менее, я стремительно собрался и со всех ног кинулся к дому Татьяны.

С Таней мы развелись пять лет назад. Я в то время работал на радио «Конкорд» одним из редакторов новостного отдела, а она вела на кабельном телевидении скромную программу для домохозяек, — оба наконец-то начали получать какие-то деньги, в доме завелась новая мебель, я сделал ремонт… Мне воображалось, что отныне всё пойдёт только к лучшему, но Танька доказала, что я ошибаюсь. Откуда-то выпорхнул этот сорокапятилетний отставник-подполковник и начал парить над моей женой, постепенно сужая круги. Я видел, на что он нацелился, видел всё с самого начала, но пальцем не пошевелил, чтобы пресечь его напор: я совершенно по-детски верил Таньке, и мнилось мне, что жена даётся человеку раз и навсегда, как мать, что никаких дополнительных усилий для сохранения союза прилагать не нужно, — такое во мне жило убеждение — не на уровне ума, конечно, а на уровне спинного мозга, однако, там оно сидело незыблемо. За такое душевное детство я и был наказан, — подробности этого наказания мне вспоминать не хочется. Бывший вояка увёл мою Таньку, увёз её от меня, и не куда-нибудь, а в мой родной Стрельцов! Вот подлость-то! Оказывается, у него здесь старушка-мама жила…

Первый год после развода я безумно злился на Таньку: сначала порвал все её фотографии, потом собрал её старые шмотки, которые она не пожелала увезти в Стрельцов, и с большой помпой сжёг их на берегу залива, на Кораблях. На второй год я начал тосковать. На третий год попросту сходил с ума, даже работу на радио бросил, перебежал в какую-то теле-газетёнку, писать анонсы по пяти строк каждый, — ибо сил не хватало и работать, и переживать одновременно. На чётвёртый год я приказал себе успокоиться, — и успокоился, и практически не вспоминал о ней, — во всяком случае, не каждый день.

За эти годы мне не раз приходилось бывать в Стрельцове, но в самом городе я не появлялся ни на минуту: жил у отца на даче. Отец понимал моё состояние и ни словом не напоминал о Татьяне. А потом пришло известие о том, что вояку-бизнесмена хватил инсульт… Через месяц инсульт повторился, и Татьяна стала вдовой. Тогда я впервые позволил себе немного подумать о ней и взвесить мои шансы, — в тот раз я ни на что не решился, и только теперь, когда мне предложили спасать Ньюкантри…

* * *

Дом покойного вояки стоял на границе старого и нового городов. Тысячу раз в детстве я проходил мимо него — нелепого строения самой причудливой архитектуры, и всё размышлял: кто может жить в этой кургузой башенке, похожей то ли на средневековый донжон, то ли водонапорную вышку? Когда его построили? После войны — или раньше? Может быть, это странная гримаса провинциального модерна, а может быть, чудак-архитектор в тридцатые годы решил совместить Ле Корбюзье и Растрелли — смелый прогресс и надёжные традиции? Белые занавесочки на окнах и песочницы во дворе говорили о том, что дом всё-таки жилой, что это не служебное здание, но верилось в такое с трудом. Вспоминается, что во дни оны мы с Танькой, гостя в Стельцове дружно хохотали, смотря на сию причудливую постройку, — я нарочно показывал ей этот небоскрёб-недомерок, как некую странную достопримечательность родного города, и того не знал, что приоткрываю перед Татьяной её будущее. И вот теперь она живёт в этой башне, на самой вершине, на пятом этаже.

Я, пыхтя, поднялся на пятый этаж и позвонил. Никто не спросил из-за двери «кто там?», не загремели ключи, не приоткрылся глазок… Дверь просто распахнулась — неспешно и бесшумно. Я переступил через порог. В прихожей, лениво облокотясь на этажерку, стояла Татьяна, изрядно помолодевшая и похорошевшая за эти годы. Она молчала и разглядывала меня со спокойным любопытством.

— Что это ты вырядилась так? — спросил я, не поздоровавшись. — Платьице какое-то в цветочек… Как в пятом классе.

— Да, вот, — ответила она тихо. — Вот так мы нынче и ходим. А что, не нравится?

— Приличные дамы халаты в таких случаях одевают, — сказал я строго.

— Так то приличные… — вздохнула она. — То дамы… Ладно, заходи, поговорим. Сто лет не общались.

В квартире у неё к моему удивлению всё дышало чистотой и старомодным, образца 50-х годов, достатком. Какие-то ковры, какие-то люстры… Похоже было на жилище районного завмага времён хрущёвского заката, — странно, что финансовый воротила выбрал для своего жилища такой стиль. Ничто и отдалённо не напоминало нашу вечно-студенческую нору на Приморской. Я внимательно осмотрел хрустальные висюльки, огромный аквариум (неужели у неё хватает терпения ходить за рыбками?), древний заботливо укрытый кружевами чёрно-белый телевизор, и понял, как ошибался в своё время: воображал, что живу с одной женщиной, а она была совсем другая…

— Да что ты смотришь? — сказала она, угадав мои мысли. — Это свекрови квартира, она здесь хозяйничает… Я только так — угол снимаю… Бедная сиротка…

Впрочем, бедная сиротка вполне по-хозяйски прошлёпала по дорогим коврам, с размаху упала задом на старинный диван, а потом и вовсе забралась на него с ногами.

— Садись, — предложила она, похлопывая ладошкой по парчовому (или какому там?) покрывалу. Ладошка была такая знакомая, что у меня закружилась голова. — Значит, посетил родные Палестины? Отца навестить приехал? Мы с ним видимся иногда на улице. Хороший дядька, добрый, — я всегда так говорила. Что мне в тебе нравилось, так это родственники, — то, что мало их: один отец, — и тот дядька замечательный. А теперь вот… Вася умер, а родичи-то его все остались… Через день тут собираются… У тебя дело какое или что?

— Да нет… Посмотреть пришёл… Повидать…

— Навестить безутешную вдову? — она тихо рассмеялась. — Да уж, есть на что посмотреть. Зрелище не для слабонервных…

— Ну, почему же? — говорил я, не отводя глаз от её ног. — Ты очень хорошо выглядишь. Намного лучше, чем тогда… когда…

— Ой, не вспоминай! — она возмущённо махнула рукой. — Этакий кошмар! Когда Васю хоронили, — и то легче было. Всё понятно, всё благопристойно: умер человек. Заболел и умер. Больно, обидно, — но случается такое. А у нас… Мне до сих пор снится, что мы разводимся. Причём — вот ведь, подлость какая: снится, будто нас не хотят развести! То, говорят, документы не те, то закон вышел, запрещающий разводы. Честное слово: раз, примерно, в полгода вижу такое. Просыпаюсь в ужасе.

— А мне вот не снится ничего подобного, — сказал я. — То есть, ты, конечно, снишься, но совсем по-другому. — Я издал деревянный смешок и уточнил: — В эротических снах.

Таня поморщилась и помахала ручкой перед носом, как бы разгоняя нестерпимую вонь.

— Нет, Сергей Владимирович, давай-ка я лучше тебя кофием напою, чем такие разговоры разговаривать, — она недовольно покинула мягкий диван и пошла на кухню.

— Ты извини! — крикнул я ей вслед. — Я же по старой памяти.

— Долгая память — хуже, чем сифилис, — вспомнила она старую нашу кассетку с Гребенщиковым, которую мы крутили одно время без остановки. — Нет, Серый, — она вернулась с полпути, — между прочим, мне очень приятно видеть тебя, я рада, что ты зашёл, но давай скользких тем не касаться. С меня хватит. А я как тебя увидела, — сразу такая ностальгия покатила!.. Универ, факультет, защита диплома, — так мило, так нежно… Но чем всё это потом обернулось, — о ужас, ужас! Я сейчас рада тебе как старому однокурснику, а про остальное лучше умолчать.

Потом мы пили кофе. Было тепло и тихо. Я поставил чашечку на резной стул, а она шлёпнула свою прямо на диван, на парчовое покрывало. «Ничего, всё равно стирка на мне, а не на Марье Павловне!»

— Что это ты про моё роскошное платье сказал? — спросила она сурово. — Как ты выразился? «Детский сад»? А ты знаешь, сколько оно стоит?

— Да нет, хорошее платьице, — пожал я плечами. — Просто ты в нём напоминаешь школьницу на летних каникулах. Между пятым и шестым классом.

— Да ты что! — огорчилась она. — Ты просто меня убиваешь… А я так радовалась, налюбоваться на себя не могла… Видишь, даже дома не могу переодеться: не хочется в халат перелезать. Чувствую себя в нём такой… такой… Ух, какой! А ты пришёл и всё испортил.