Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У нас сейчас стирает девушка с деревни, рассказывала: в Насыпкое заночевали два офицера, – их ночью убили, раздели догола, и трупы увезли куда-то.
С террасы вбежала девушка-прачка, хлопнула зазвеневшею стеклянною дверью, крикнула на бегу: "Кадеты идут!" и в ужасе пробежала в кухню.
Вышли на террасу. С горы по дороге спускался высокий молодой офицер с лентою патронов через плечо, в очень высоких сапогах со шпорами… В руке у него была винтовка, из-за пояса торчали две деревянные ручки ручных гранат. На горе, на оранжевом фоне заходившего солнца, чернела казенная двуколка и еще две фигуры с винтовками.
– Скажите, здесь живет профессор Дмитревский?
– Это я.
– Вам письмо от вашего сына.
– Очень вам благодарен, поручик… Не зайдете ли выпить стакан чаю?
– Благодарю вас, меня товарищи ждут.
– Так ведите и их.
Офицер конфузливо улыбнулся.
– Ну, спасибо. Сейчас приведу.
Двуколка, нагруженная большим бочонком, спустилась с горы. Высокий взошел на террасу еще с двумя офицерами. Их усадили пить чай. Профессор и Наталья Сергеевна жадно стали читать письмо.
– Вам записочка от Мити, – сказал профессор Кате.
Записка была написана наскоро, взволнованным почерком. Митя писал, что их полк экстренно двинули к Керчи, что навряд ли скоро придется увидеться. "Катя, милая моя девушка! Навряд ли и вообще уж когда-нибудь увидимся. Прощай, не поминай лихом!"
Профессор спросил офицеров:
– Как положение?
Офицер в гусарской фуражке, с рыжими, подстриженными снизу усами, ответил:
– Обычное маневрирование. Из стратегических соображений войска передвигаются к Керчи.
Высокий усмехнулся, поколебался и вдруг махнул рукою.
– Какие там стратегические соображения! Просто гонят нас большевики. Да и гнать-то, в сущности, некого. Армии больше не существует, расползлась по швам и без швов, как интендантские сапоги. И надеяться больше не на кого. Союзники от нас отступились, французы отдали большевикам Одессу…
Гусар сумрачно покосился на него.
– Вы не профессиональный военный, поэтому все вам и кажется так страшно. Во всякой войне бывают колебания в ту и другую сторону. Вот соберемся с силами, подойдут пополнения – и погоним красных, как стадо овец, вот увидите. Их только раз разбить, а дальше работа будет уж только нам, кавалерии.
Третий, очень молодой артиллерист-прапорщик, смуглый, с родинкою на щеке и с серьезными глазами, сдержанно возразил:
– С таким командным составом никого не разобьем.
Высокий с негодованием воскликнул:
– Ох, уж этот командный состав!.. Совсем, как при царе: бездарность на бездарности, штабы кишат франтами-бездельниками, которые и носа не кажут на фронт. Воровство грандиозное, наши солдаты сидят в окопах в рваных шинелишках, в худых сапогах, а в тылу идет распродажа обмундирования, все мужики в деревнях ходят в английских френчах и американских башмаках. В ресторанах шампанское потоками, миллионы летят, как рубли… А мы что делали на фронте? Вместо того, чтобы защищать перешеек – ведь сами говорят: Фермопилы – бросили нас далеко на север, три тысячи против пятнадцати тысяч красных, для того, видите ли, чтобы соединиться у Дебальцева с Деникиным. Ну, конечно, разбили нас и отбросили… А теперь транспорт наших крымцев пришел к Деникину, – он их не принял: вы, говорит, убежали от большевиков, вы мне не нужны.
Профессор встал.
– Извините, вы мне позволите написать письмецо сыну?
Он ушел с женою. Катя, без кажущейся связи с разговором, сказала:
– На днях я ехала с одним мужиком из соседней деревни, он мне рассказывал: добровольцы отобрали у его зятя лошадь, последнюю, а когда он стал противиться, его застрелили.
Гусар враждебно смотрел на нее.
– Да ведь это все сказки! Как вы им верите!
Высокий устало отозвался:
– Нет, так бывает.
– Да ведь это же хуже большевиков!
– Мы хуже и есть. Недавно перестреляли из пулеметов сто двадцать красно-зеленых в каменоломнях. Они сдались, побросали винтовки, выкинули белый флаг. А мы их пулеметами.
– Сдавшихся!
– А они не так?
– Ну, и как на душе у вас?
Высокий усмехнулся.
– Ничего. Привыкли. Умом, конечно, понимаю, что нехорошо.
Замолчали. Катя сказала:
– Или вот еще, тот же мужик рассказывал. У нас тут недавно ограбили помещика Бреверна, к ним поставили казаков, и они ограбили мужиков. Одежду отбирали, припасы, вино.
Гусар тяжелым взглядом посмотрел на Катю. Она почувствовала, что он уж ненавидит ее всеми силами души.
– А как с ними иначе? Мы раздеты, голодаем, а они сыты, в тепле; продавать ничего не хотят, набивают подушки керенками…
Катя весело всплеснула руками.
– Да большевики совсем так же рассуждают о буржуях! Вот потеха!
Гусар прикусил губу. Прапорщик-артиллерист с родинкой тихо сказал:
– Если двадцатого числа не получим жалованья, придется и нам жить разбоем.
Высокий усмехнулся.
– А теперь не разбоем живем? Вон бочку вина везем, – заплатили мы за него?
Гусар заговорил взволнованно:
– Вы говорите – в сдавшихся стреляли. С немцами, с австрийцами мы были рыцари. А против большевиков мне совесть моя разрешает все! Меня пьяные матросы били по щекам, плевали в лицо, сорвали с меня погоны, Владимира с мечами. На моих глазах расстреливали моих товарищей. В родовой нашей усадьбе хозяевами расхаживают мужики, рвут фамильные портреты, плюют на паркет, барабанят на рояли бездарный свой интернационал. Жена моя нищенствует в уездном городишке… Расстреливать буду, жечь, пытать, – все! И с восторгом! Развалили армию, отдали Россию жидам. Без рук, без ног останусь, – поползу, зубами буду стрелять!
Высокий задумчиво курил папиросу.
– У меня такой ненависти к большевикам нету. Но я человек деятельный, сидеть в такое время, сложа руки, не мог. А выбор только один: либо большевики, либо добровольцы. И я колебался. Но когда в Петрограде, за покушение на Ленина, расстреляли пятьсот ни в чем не повинных заложников, я почувствовал, что с этими людьми идти не могу. И я пошел к тем, кто говорил, что за свободу и учредительное собрание. Но у большинства оказалось не так, до народа им нет никакого дела. А народ ко всем нам враждебен, тому, что говорим, не верит, и всех нас ненавидит. Выходить можем только по нескольку человек вместе, вооруженными. Вон на днях где-то тут поблизости, на греческих хуторах, нашли голые трупы двух офицеров… Буржуазия на нас молится, но ни кровью своею, ни деньгами поддержать не хочет.
Катя воскликнула:
– Зачем же вы тогда остаетесь?!
Гусар быстро поднял голову.
– То есть как это?
Высокий безнадежно махнул рукою.
– Нет, уж не уйти. Да и куда? Буду тянуть до конца. А разобьют окончательно, – поеду в Америку ботинки чистить. Теперь ко всему привык. – Он показал свои мозолистые руки. – У меня своего – вот только эти сапоги. Имущество не громоздкое.
Мальчик-артиллерист с родинкою сказал:
– Что окончательно разобьют, я не верю. Пройдет же этот угар, народ поймет, что Россия, которую он же с такими муками создавал, не пустой звук. Нужно только продержаться, пока народ не отрезвеет.
– Мы недавно расстреляли двух офицеров, которые собирались уйти, – сказал гусар.
Вошел профессор с письмом.
– А вы, Екатерина Ивановна, не напишете Мите?
– Нет.
Офицеры стали прощаться. Профессор предлагал им остаться переночевать, но они отказались. Гусар и артиллерист пошли взнуздать лошадь. Высокий задержался на террасе с Катею.
– Вы знаете, такой ужас, такой кошмар! – говорил он. – Как мы до сих пор не сошли с ума!
Катя украдкою быстро оглянулась и вдруг решительно спросила:
– Скажите, вы хороши с Дмитрием Николаевичем?
– Да.
– Тогда вот что. Уговорите его, чтобы он ушел. И уходите сами. Как можно все это выносить за дело, в которое не веришь!
Офицер медленно покачал головой.
– Нет, ничего не стану говорить.
И, не прощаясь, пошел к двуколке.
Колеса загремели по каменистой дороге. В сухих сумерках из-за мыса поднимался красный месяц. Профессор взволнованно шагал по террасе, Наталья Сергеевна плакала. Катя горящими глазами глядела вдаль.
– Господи, какие у этого рыжего глаза! Какие пустые дырки! – Она нервно повела плечами. – Ой, какие тяжелые глаза! Да, он и пытать будет, и застрелит, если кто уйдет, – все!
Профессор растерянно усмехнулся.
– Положение! Проваливаться куда-то в преисподнюю за дело совершенно чужое!
– Я завтра отправлюсь к нему, уговорю его уйти, – сказала Катя.
Профессор изумился.
– Что вы говорите! На фронт! Да кто вас пропустит? И как вы доберетесь туда?
Наталья Сергеевна радостно слушала.
– Проберусь. Чего захочу, я всегда достигаю. Нельзя, нельзя ему там оставаться!
Они говорили долго и горячо. Губы Дмитрия не улыбались всегдашнею его тайною улыбкою, глубоко в глазах была просветленная печаль и серьезность. Катя страстно старалась вложить в его безвольную душу все напряжение своей воли, но чувствовала, – крепкая стенка огораживает его душу, и этой стенки она не может пробить.
- Ванька - Викентий Вересаев - Русская классическая проза
- Худая трава - Иван Бунин - Русская классическая проза
- Проездом - Викентий Вересаев - Русская классическая проза
- Об одном доме - Викентий Вересаев - Русская классическая проза
- Катерину пропили - Павел Заякин-Уральский - Русская классическая проза
- Сеть мирская - Федор Крюков - Русская классическая проза
- Пастушка королевского двора - Евгений Маурин - Русская классическая проза
- Поезд в небо - Мария Можина - Русская классическая проза
- За закрытыми дверями - Майя Гельфанд - Русская классическая проза
- К звездам - Дмитрий Максимович Акулич - Путешествия и география / Русская классическая проза