Конец заблуждениям - Кирман Робин

* * *

Джина вздохнула, а затем, собравшись с духом, натянула свитер и вышла в вестибюль отеля. Она захватила открытку с собой, чтобы иметь под рукой адрес, по которому они проживали в Берлине: Отель де Рим, Беренштрассе, 37.

Портье сидел за своим столом перед миниатюрным телевизором и смотрел сериал «Секретные материалы» на немецком языке. Мужчина, всецело поглощенный зрелищем, удивился внезапному появлению Джины и поспешил убрать звук.

– Простите, что беспокою так поздно, – проговорила она, – могу ли я позвонить от вас? Муж спит, не хочу его беспокоить.

– Значит, все-таки решились вызвать полицию? – с надеждой спросил клерк.

– Нет, никакой полиции. Мне нужно позвонить в другой отель.

Мужчина казался разочарованным, но услужливо вытащил телефон из-за стойки. С помощью клерка она сначала набрала справочную и попросила его повторить номер по-немецки. Трубку сняли быстро. Джина объяснила женщине на линии, что она была гостьей в отеле несколько недель назад.

– Замечательно! Мисс Рейнхольд, что я могу для вас сделать?

Джина сама не была до конца уверена, чего ожидает, и все же предчувствие заставило ее спросить:

– Я внезапно уехала, и мне интересно, вдруг кто-то оставил какие-то сообщения для меня?

– Сейчас проверю, мадам. – Женщина поставила звонок на удержание, в трубке заиграла музыка. Клерк откинулся на спинку стула и возобновил просмотр сериала, убавив громкость. – Мисс Рейнхольд?

– Да-да, я здесь.

– Извините за задержку. Для вас действительно есть сообщение. – Сердце Джины учащенно билось; она закрыла глаза. – От Грэма Бонафэра. Он просит связаться с ним как можно скорее, где бы вы ни находились. Он говорит, что это очень важно.

Грэм Бонафэр. Имя было знакомым, и все же она не могла вспомнить того, кто его носил.

– Он оставил для вас свой берлинский номер. Если у вас есть ручка, мисс Рейнхольд, я могу продиктовать его.

Рука Джины так сильно дрожала, что она писала с трудом. Она подумала, не набрать ли ей этот номер прямо сейчас. Нет, сначала нужно успокоиться. Вернувшись в свою комнату, она положила листок с номером Грэма в сумочку, затем зашла в ванную, чтобы убрать папку, которую впопыхах оставила лежать на полу. Когда все было приведено в порядок и вернулось на свои места, она легла в постель.

Несколько часов она лежала без сна, терзаемая сомнениями, наблюдая, как Дункан мирно сопит рядом с ней. Она решила связать свою жизнь с этим мужчиной, полагая, что никто другой не способен понять ее так, как он. Ее Дункан. Одержимый ею. Только сейчас, в этой темной комнате, он казался сплошной скрытой тенью. Какую часть правды он утаивал? Как долго? Был ли Дункан, лежавший сейчас рядом с ней, тем человеком, за которого она его принимала?

Глава четвертая

Дункан

Томс-Ривер, Нью-Хейвен, 1971–1992

Все детство Дункана настроение его матери определяло погоду в доме, точно было небом, под которым он жил. Когда ей было хорошо, он мог ненадолго забыть о ее существовании и целый день чувствовать себя свободным и ни в чем не виноватым – тусоваться после школы с друзьями, неторопливо идти домой с симпатичной дочерью соседа. Но затем внезапно, без предупреждения страх его матери прорывался наружу, и, войдя в парадную дверь, он заставал ее плачущей в объятиях отца. Ее красивое молочно-белое лицо искажалось, когда она всхлипывала:

– Как ты мог уйти так надолго? Как ты мог заставить меня волноваться?

– Прости, мамочка, я уже здесь. Пожалуйста, не плачь.

Даже в юном возрасте Дункан сознавал свою порочность, будучи потрясенным тем, что его мать испытывает такую боль, наверняка считая, что он намеренно огорчил ее и даже получил от этого удовольствие. Он чувствовал себя совершенным злодеем и в течение последующих недель старался загладить вину, делал все, чего она хотела: слушал с ней классическую музыку или помогал по дому. Повзрослев, Дункан начал осознавать радикальность требований своей матери и то, насколько глубоко они с отцом подчинены ей.

Это прозрение могло принести ему облегчение, но в то же время он пришел к пониманию, насколько трагична история ее жизни. И тот ужас, который она перенесла в прошлом, делал невозможным обвинять ее в чем-либо. Детство его матери во Франции было кошмаром: в течение нескольких лет она не знала, живы ее родители или мертвы, увидит она их когда-нибудь или нет; она все время боялась, что однажды кто-то из детей в ее городе, знавших, что она еврейка, расскажет немцам, и ее схватят и убьют. После войны она воссоединилась со своей семьей, но их осталась только половина. Отец умер от пневмонии, брат, отправленный жить в другую семью, сбежал и так и не был найден. Затем мать Дункана приехала с его бабушкой в Штаты и спустя пятнадцать лет вышла замуж за отца Дункана, кроткого сына польских иммигрантов, раздавленных Великой депрессией.

Родители Дункана открыли магазин канцелярских товаров и обустроили дом в Томс-Ривер, штат Нью-Джерси, который на первый взгляд казался таким же безопасным, как и любой другой. Но внутри дом отличался: он был темным и все внутри отдавало безнадежностью. Хорошо тем, кто верит, что жизнь – это игровая площадка, хорошо тем, кто может кататься по городу на скейтбордах или целоваться с девушками за кинотеатром, но Дункан постоянно был вынужден оставаться в поле зрения своей матери.

Именно поэтому он направил всю свою энергию на фортепиано. Его мать хорошо играла, и покупка пианино стала одной из немногих светлых сторон их жизни. Сидя на стуле у инструмента, Дункан порой переводил взгляд с нот на улицу, где другие дети играли в бадминтон или плескались в надувных бассейнах.

Он открыл для себя музыку так же, как, по его мнению, другие одинокие дети сделали это до него – как средство выразить свои чувства, свое любопытство, все то, что он не мог высказать никаким другим способом. Мама ухватилась за его интерес и способности и сама давала ему уроки. Однако примерно к тому времени, когда ему исполнилось тринадцать, он превзошел ее в мастерстве, и она решила потратить отложенные деньги на учителя музыки, которая приходила к ним домой два раза в неделю. Ее звали Лилиан, и она была хорошенькой, доброй и немного застенчивой, в очках, с темными волосами, короткой челкой и мягким певучим голосом.

Дункан обожал ее. Всю неделю он готовился к встрече, надеясь не только поразить ее своей игрой, но и найти другие способы произвести впечатление на эту редкую красивую гостью. Он прослушал всю классическую музыку, которая попалась ему под руку. Дункан также начал придумывать свои собственные пьесы, модифицируя те, которые Лилиан давала ему для практики. Ни одна из них не была особо оригинальной, но его первые попытки удивили Лилиан больше, чем он мог предположить.

– Дункан, это прекрасно! – восхитилась она, положив маленькую бледную руку на грудь. – Можешь сыграть еще раз?

Конечно, он мог! Не было слов, которые он жаждал услышать так сильно, как похвала созданному им произведению. Играя, он не мог удержаться от улыбки и украдкой поглядывал, как она закрывает глаза или откидывает голову назад, обнажая бледную шею. Это было похоже на волшебство – иметь возможность вызывать такие эмоции у взрослой и прелестной женщины. Дункан словно переставал быть застенчивым тринадцатилетним подростком, который никогда бы ее не заинтересовал, и становился хозяином ее чувств. Сильным. Мужчиной.

Он начал зацикливаться на будущем, где представлял себя успешным композитором, которым восхищались его сверстники и какая-нибудь нежная, романтичная женщина, как, например, его учительница фортепиано. Вскоре ничто другое не интересовало его так сильно, как написание музыки. Никакая легкомысленная игра с соседскими мальчиками и девочками не сравнится с тем, как Лилиан хвалила его, утверждая, что он особенный, что у него дар, чего его мать, не слишком озабоченная проявлением какой-либо доброты, никогда не делала.