Пробуждение - Михаил Герасимов

На обед сегодня нам выдали дополнительно свиное сало, или, вернее, по 18 золотников хорошей сырой грудинки, и отличный белый хлеб. Однако нашу просьбу об отпуске в город фельдфебель Федоровский не уважил. А так хотелось повидать Берту, в которую мы все влюбились.

3 июня

Сегодня какой-то праздник, и нам разрешено пойти в город сниматься, уже без старшего — под командой Вани. Одетые в парадное обмундирование, мы снялись в местной фотографии и замышляли поднести карточку Берте. Полные самых лучших чувств, предвкушая удовольствие увидеть нашу очаровательницу и выпить чашку хорошего кофе с маковыми подковками, мы быстро дошли до знакомой нам лавки. Но что это?! Лавка закрыта, на окнах ставни, на дверях и ставнях печати, окна квартиры закрыты, и она потеряла жилой вид. Пораженные, мы уставились на лавку, видимо разинув рты и выпучив очи.

Придя в себя, мы огляделись кругом, пытаясь сообразить, что же тут произошло: умер кто-нибудь из семьи Берты или на них свалилось какое-нибудь несчастье?

Наши недоуменные вопросы разрешил подошедший старик в полицейской форме.

— Вы чего ищете, солдатики?

— Да вот, подметки хотели купить, а лавка-то закрыта, — ответил Геннадий.

Старик прищурился на нас и поправил свою «удавку», как называли красный шнур со свистком, охватывающий шею полицейского.

— А вы бывали раньше в этой лавочке?

— Как же. Были один раз, недели две тому назад.

— На дочку, что ли, лавочника глазели?

— Ну это уж наше дело, — начиная сердиться, ответил Осинкин.

— Вот что, служивые! Идите-ка отсюда подобру-поздорову, да поскорее. А о лавочке забудьте, как будто ее и не было.

— Да в чем дело-то, скажи хоть что-нибудь понятное, — угрюмым басом попросил Ваня.

— Не мое это дело, — уже строго сказал старик, — идите или беды себе наживете!

Пришлось уйти. Что случилось с семьей кожевника? Ваня безапелляционно заявил:

— Шпионы, ясное дело. Хорошо еще, что мы не втюрились. Вот вам и Берточка. Суламифь с Соломоном, — он посмотрел на меня.

14 июня

Все взбудоражены. «Солдатский вестник» передает, что надвигается гроза на Варшаву и нашу крепость. Немцы получили приказ взять Варшаву к 23 июня, собрали для этой цели тысячу шестьсот орудий, множество пехоты.

Предвестники наступления немцев уже есть. Каждый день начиная с четырех часов утра и до самой темноты десятки неприятельских аэропланов ведут усиленную разведку нашей крепости. Огонь крепостных орудий не в состоянии не только поразить их, но и просто отогнать, хотя все небо усеяно белыми облачками от разрывов снарядов. Иногда аэропланы немцев нагло поворачивают под огнем наших орудий и бросают бомбы. Достается от них только мирному населению. 

Кроме того, «солдатский вестник» распространил слух, что начальник обороны южного отдела генерал-майор Кренке перешел к немцам, унеся с собой массу сведений о крепости, планы, чертежи и прочее[25].

Если это правда, то противник получил в свои руки оружие не менее грозное, чем тысяча шестьсот орудий. Вот вам и высший офицер русской армии! А сколько еще немцев сидит у нас в армии! Чьи они патриоты?

* * *

Не знаю почему, но у нас культивируется и поощряется презрительное отношение к пехоте. У нее нет другого названия, кроме как «вшивая». Постепенно молодые солдаты вследствие этого привыкают смотреть на пехоту как на нечто низшее, на людей «второго сорта», а на себя как на избранных. Вчера много пехоты шло на Бзуру. Утомленные, запыленные, в грязном хлопчатобумажном обмундировании, в гимнастерках, насквозь пропитанных потом, пехотинцы действительно не производили впечатления гордых собой бойцов. Шли они нестройно, без песен, еле передвигая ноги. Остановились около нас напиться. Я поговорил с одним пехотинцем, наиболее сохранившим боевой вид, подтянутым молодым парнем.

— Вчера прошли сорок верст, позавчера немного меньше. А сколько сегодня пройдем — не знаем. А зачем ходим — неизвестно. На прошлой неделе вышли утром из одной деревни, весь день ходили, а к вечеру опять в ту же деревню пришли. Так-то вот, браток, — вздохнул пехотинец. — А вы, чай, все на месте сидите? — с завистью спросил он. Чтобы утешить его, я сказал, что нас тоже каждый день гоняют с одной батареи на другую.

Конечно, мы в своем очень хорошем суконном обмундировании, сытые, и в сравнении с пехотинцами совершенно не уставшие, выглядели отлично и казались настоящими боевыми солдатами. Офицеры-пехотинцы так же, как и солдаты, не могли идти в сравнение с нашими франтоватыми офицерами, всегда одетыми в отлично сшитое обмундирование, вымытыми и даже холеными.

Из всего этого солдат-артиллерист, естественно, делал вывод о превосходстве артиллеристов.

Мне это кажется неверным. Всех солдат и офицеров — пехотинцев, артиллеристов и саперов — нужно воспитывать в духе взаимного уважения и взаимной помощи, как было в Порт-Артуре у генерала Кондратенко. 

Тогда взаимная выручка в бою будет прямым следствием воспитания, а не каким-то действием, «уставом предусмотренным».

25 июня

Сегодня нам зачитали приказ генерала от кавалерии Литвинова. В нем приказывалось всем офицерам обратить большое внимание на предупреждение добровольной сдачи в плен, для чего посвящать нижних чинов в последствия, какие влечет за собой сдача в плен, а также принять меры устрашения, вплоть до того, чтобы обратить пулеметы против собственных братьев-изменников, сдающихся в плен добровольно.

Приказ издан вследствие печального случая — ухода в плен полутора батальонов Гдовского полка. Этот факт был открыт сестрой милосердия, попавшей в плен и сумевшей бежать. Она и сообщила властям об изменниках-гдовцах.

* * *

«Солдатский вестник» распространяет слух о том, что издан секретный приказ расходовать как можно меньше снарядов и патронов ввиду их недостачи. Если это верно, то ничего, кроме глубокой печали, сердцу русского человека не приносит: и воюем плохо, да и снарядов с патронами нет. У нас во взводе все шепчутся, стоит ругань, ругают начальство, командиров-немцев, великого князя, военного министра. Достается и самому царю, которого в сердцах называют распутинским свояком, бранят царицу.

27 июня

В ночь на 26 июня нас подняли по тревоге, сформировали полный расчет прислуги на трехдюймовую батарею, остальных распределили на работы. Я попал в помощники кузнеца. Геннадий отправился в обоз, а Ваня и Гриша ушли на батарею куда-то в район Бзуры, где идут бои. Все оставшиеся провожали уходивших товарищей. Гриша был грустен. Ваня храбрился. Когда же запели:

Вот скоро, скоро поезд грянет,

Звонок уныло прогремит;

Кого-то здесь из нас не станет,

Кого-то поезд утащит, —

многие прослезились. Стояли слезы и на глазах уходивших. Мы смотрели им вслед, думая: сегодня вы, а завтра мы. Донеслись слова песни:

И в эту горькую минуту

Молиться будешь за меня, —

я не выдержал и ушел в халупу.

* * *

Мой начальник — кузнец младший фейерверкер лет тридцати пяти с почти толстовской фамилией Неклюдов. Я стал было величать его по всем правилам устава. Неклюдов оперся на молот, которым что-то колотил, и промолвил:

— Ты брось ферверкера — зови меня Александром Никифоровичем, а то просто Никифорычем. Так лучше. Я буду звать тебя Мишей. Говори мне «ты» — я так люблю. Ну а теперь давай за дело. Пошевели мехами — горн остыл.

Я работал с удовольствием, мне очень понравилось кузнечное дело.

29 июня

Продолжаю совершенствоваться в специальности кузнеца. Никифорыч — чудесный человек, простой, спокойный, хорошо учит, не обидит, а наоборот, старается привить уверенность подчиненному. Взять вчерашний случай. Нужно было перерубить склепку рельсов. Никифорыч положил ее на наковальню, зажал клещами и наставил зубило без ручки:

— Бей!

Я говорю:

— Никифорыч! По руке тебе могу попасть. А ведь в кувалде фунтов двадцать.

— Бей. Ничего, — говорит кузнец.

— Не могу, Никифорыч!

— Разучился команду выполнять? Бей, щенок!

Я разозлился, поднял кувалду и — будь что будет — ударил по зубилу.

К моему удивлению и восхищению, удар попал совершенно точно. Никифорыч поднял зубило и наставил опять. Я снова ударил сплеча, мы вошли в согласный ритм и быстро перерубили склепку. 

Потом уже, когда обедали, я спросил:

— Никифорыч! А скажи по совести, ведь ты не был уверен, что я не попаду тебе по руке?

— Дурачок ты! У тебя хороший удар, а уверенности нет. Я хотел тебе помочь. Ну а по руке ты меня не ударил бы, плохой я был бы кузнец, если бы дал ударить. У кузнеца, брат, глаз должен быть острый, а движения быстрые и точные. Я видел — ты обиделся, а бьешь правильно. А то я успел бы руку отдернуть.