Белая хризантема - Мэри Брахт

Джун Хви взяла игрушку, оторвала ярлыки и с силой бросила кошку в коридор:

– Взять, Снежок! Лови!

Снежок кинулся по коридору, схватил игрушку и принес ее Эми. Та бросала кошку через комнату, пока пес не выдохся. Тогда он плюхнулся у Эми в ногах и принялся терзать плюшевую кошачью голову.

* * *

После парикмахерской Эми распространяла волны химического запаха и в ресторане старалась лишний раз не шевелиться. Все тут было слишком диковинно для нее, и теперь она понимала, почему дочь отвела ее в парикмахерскую. И заставила сменить розовые брюки в пятнах от жасминового чая. Эми приехала ненадолго, одежды с собой взяла немного, так что пришлось надеть черные брюки, в которых она рассчитывала ходить следующий день. Глядя на ее черные брюки и черный свитер, дочь неодобрительно сказала:

– Мама, ты же не на похороны идешь. Неужели у тебя нет ничего повеселее?

Эми скосила глаза на свой наряд. Она вовсе не намеревалась наряжаться во все черное, но ей вдруг показалось, что им и в самом деле предстоят похороны. От внезапной тяжести на душе она невольно расплакалась.

– Мама, прости. Я не хотела.

– Нет-нет, ты ни при чем. Это просто…

Но нужных слов не нашлось. Джун Хви дала ей салфетку, и Эми вытерла слезы. Дочь молча, с пристыженным видом сидела напротив.

– Ты ничего особенного не сказала, – утешила ее Эми, высморкавшись. – Давай же приведем меня в приличный вид. – Она взяла Джун Хви за руку и подвела к чемодану. – Что мне надеть к обеду?

Джун Хви рассмеялась и принялась рыться в скудных материнских пожитках. Остановились они в результате на кремовом свитере из гардероба дочери. Рукава оказались длинноваты, но Джун Хви ловко подвернула их, и Эми, наблюдая за ее действиями, вспомнила мать. Ей всегда казалось, что Джун Хви похожа на своего отца, но сейчас она видела, что в ней больше от ее матери. Это согрело, она даже сумела улыбнуться, изучая свою новую прическу в зеркале салона красоты.

Официант принес чай, поставил поднос перед Эми. Он разливал чай по керамическим чашкам, а Джун Хви передавала их дальше. Эми окружали лица родных. Все они выглядели старше, чем ей помнилось. Сыну пора уже быть дедушкой, а дочери – бабушкой. Внуку следовало быть ее правнуком. Все болтали, смеялись, заказывали еду. Лейн рассказала о своей последней статье, она писала о том, что в западных странах участились случаи женского обрезания и как это связано с интернетом. Невестка то и дело поправляла мальчику воротник. Сын Эми раз за разом заказывал чистый виски. Эми слушала разговоры вполуха, но вдруг все умолкли и уставились на нее.

– Ты слышишь? – спросил сын.

Эми растерянно заморгала.

– Я спросил, какие у тебя планы на завтра.

– На завтра? – переспросила Эми и вдруг поняла, что забыла, зачем она здесь.

В ресторане было необычно тихо. Внук покраснел, словно стыдился за нее.

– Да, на завтра, – сказала Джун Хви и погладила Эми по руке. – Мы с Лейн хотим поехать с тобой.

Эми мутило. От химического запаха, исходившего от волос, кружилась голова. И столько глаз вокруг. Ей стало нечем дышать. Она поднялась, дочь следом. Опираясь на руку Джун Хви, Эми вышла на холодный вечерний воздух. Машины сновали под яркими городскими огнями, вспыхивавшими, мерцавшими на каждом здании. Навалилась тоска по тишине одинокой лачуги, реву океана, простодушному смеху подруг-ныряльщиц.

– Я не хотела лететь, – сказала Эми. – Но я была должна.

Она коснулась ссадины на лбу.

Джун Хви не ответила, но крепче сжала плечи матери. Стоя вплотную друг к другу, они смотрели на город, что несся мимо в блестящих иностранных автомобилях, цокал по тротуару модельными каблуками. Эми вспомнила картину в иллюминаторе взлетающего самолета. Черная взлетно-посадочная полоса бежала вдоль жухлого зимнего бурьяна, и глядя на удаляющуюся землю, Эми невольно думала о том, что уже много-много лет покоится под бетоном. Кто покоится. Снизу на нее смотрело столько лиц. Эми не хотелось их вспоминать сейчас. Она стряхнула с себя их безучастные взгляды и сосредоточилась на суете вечернего города. Сознание охотно окунулось в мерцание огней, уличный шум, тепло дочкиной руки на плечах.

* * *

Эми проснулась среди ночи. Ее разбудил то ли шум, то ли голос, причудилось, что кто-то зовет ее по имени. Она села в постели, стянула на горле ворот ночной рубашки. В комнате было темно, только светились красные цифры будильника. Три часа. Рядом похрапывала дочь. Эми вылезла из-под одеяла, стараясь ее не разбудить. Вытянув руки, на ощупь добралась до двери.

В тесной кухоньке поставила на плиту чайник. Пудель Снежок прибрел, чтобы проверить, что это за суета посреди ночи. Эми села за стол, и пес запрыгнул ей на колени. Она потрепала его по кудлатой голове. Посмотрела на голую стену, выкрашенную в небесно-голубой цвет. Поглаживая пса по мягкой шерстке, она вспоминала сон.

В океане плавает девочка, охотница за ракушками. Она машет ей и показывает морскую звезду. Эми стоит на берегу, но она не в купальном костюме, а в белом ситцевом платье чуть ниже колен. Оно плохо скрывает старческие складки ее тела. На ногах блестящие черные туфли, которых она в жизни не видела. Девочка смеется и снова ныряет. Она похожа на дельфина, что изящно и легко выпрыгивает из воды и погружается в море, опять и опять.

“Никак это я сама, в прошлом?” – подумала Эми.

К ним издали мчит черное облако. Оно окружает их и разбухает, точно злобное море, набирает силу, растет. Эми кричит девочке, зовет на берег. Шторм – кричит она, но девочка не слышит. Она снова ныряет, а потом все исчезает в пелене дождя, грохоте грома и всполохах молний. Огромные капли лупят по телу, Эми прячется под нависающей скалой и ждет, когда девочка покажется над водой. Но той все нет.

Минуты летят, и Эми начинает бояться, что девочка утонула. Буря все усиливается. Могучие волны обрушиваются на берег. Девочке уже не выплыть. Эми сбрасывает туфли. Стягивает платье. Нагишом прыгает в кипящее море и ныряет. Как только ее голова оказывается под холодной водой, она слышит свое имя.

Засвистел чайник, и Снежок у нее на коленях тявкнул. Эми успокоила пса и сняла чайник с плиты. Налила кипяток в кружку, опустила пакетик зеленого чая. Когда села, песик снова запрыгнул ей на колени. Эми грела руки о кружку и ждала, когда вода станет насыщенного желто-зеленого цвета. У нее никогда не было блестящих черных туфель. Белое платье, возможно, и было, но туфли – нет.

Эми отпила из кружки, гадая, к чему снятся туфли. Чин Хи должна знать. Она толкует любые сны – и добрые, и дурные. И кто эта девочка в море? Может, она сама в детстве? Может, это сон о том, что детство умерло, или предсказание скорой смерти?

“Ты ее знаешь”, – обвиняюще прозвучал голос в голове. Эми была бы рада его заглушить, но все пыталась вспомнить лицо девочки, и оно вдруг всплыло перед глазами.

– Хана, – прошептала Эми. Она не произносила это имя шестьдесят лет.

Снежок посмотрел на нее. Взяв кружку с чаем, Эми, прихрамывая, проковыляла в гостиную. Посидит тут на диване, чтобы не тревожить дочь. Пудель запрыгнул на диван, устроился рядом, привалившись к ее бедру. Эми страшилась закрыть глаза. Боялась снова увидеть мертвую девочку, которая плавает в океане и смотрит на нее безжизненными черными глазами. Она гладила пса и неторопливо пила остывающий чай, пока на подоконник не упал первый утренний свет.

Хана

Корея, лето 1943

Поезд вез припасы и шел только ночью, когда его не разглядеть с воздуха. Остановки были частые, но девушек из вагона не выпускали. Еды и воды им давали самую малость. Чувство голода не покидало Хану ни на миг. Желудок будто поедал себя изнутри. Днем на стоянках время тянулось мучительно. Девушкам полагалось сидеть тихо, тогда как солдаты ели, курили, веселились.

Две девушки, которых подсадили к ним в купе, вели себя дружелюбно, но Хана после истории с Сан Су была не склонна к разговорам. Круглолицая красавица, при которой умерла Сан Су, явно радовалась возможности поболтать с новыми подругами. Миловидность к ней вернулась, шок забылся. Иногда девушки оставались в купе одни, и тогда они рассказывали о себе.

Троим отчаянно хотелось поделиться своими историями. Хана молчала и слушала, следя за солнечным лучом, пробравшимся в затемненное окно. На освещенную полоску за окном падали тени, и она не знала, чьи они – проходящих мимо солдат или гражданских, которые, возможно, помогли бы.

– Мама послала меня в Сеул помочь по хозяйству тете, но я не доехала, – рассказывала одна девушка.

Она самая старшая, ей лет девятнадцать. Щеки в ямочках, густые кудрявые волосы перехвачены сзади.

– Я ждала автобуса. До Сеула было уже недалеко, всего-то три остановки, и тут подъехал этот офицер. Он спросил, куда я еду, и я ответила. Он сказал, что автобус отменили, и предложил подвезти. – Она виновато оглядела попутчиц, ожидая осуждения, но все молчали, и она продолжила: – Я знаю, что ему нельзя было верить. Мама велела никогда не верить японцам. Они нам не друзья, потому что считают корейцев людьми низшего сорта, но он… он был такой любезный. Я решила, что он и правда хочет помочь. – Ее голос упал до шепота. – Я прежде ни разу не уезжала из дома…