Пути сообщения - Буржская Ксения

На Садовом еще звенели последние вечерние трамваи, гудели троллейбусы, гремели по брусчатке гужевые. Начал накрапывать дождь, и Нина поежилась, пряча голову поглубже в воротник пальто. Под конец свернули на Гороховскую улицу, где стоял их первый общий дом – стык в стык с Московским театром транспорта. В то время они часто ходили сюда на спектакли, хотя Нина больше любила Большой и МХАТ. Она вдруг вспомнила их поход с Ганечкой в оперу, и тепло разлилось под горлом, стало даже чуть менее мерзло. В их бывших окнах горел свет. Теплый и мягкий, он манил, и Нина даже с каким-то сожалением подумала, что скучает по этим стенам. И хотя их нынешний дом, Обрабстрой, со всеми его достижениями архитектурной мысли, буфетом в подвале и детским садом на крыше, был удобным, красивым и современным, это сюда она пришла девчонкой, здесь она выросла, стала женщиной, впервые оказалась пьяной и, может быть, даже счастливой. Совсем стемнело. Вокруг то и дело шлепались об асфальт последние каштаны – их было не видно, но слышно. Мимо Института физической культуры прошли, уже практически не оглядываясь: хотелось домой, да и на что там смотреть – в темноте. Раньше Нина частенько гуляла здесь, наблюдала красивых атлетов и бегунов, выполняющих упражнения на стадионах и площадках, что не так давно возвели на засыпанных прудах. Она представляла себе лебедей, которые когда-то здесь плавали, и любовалась лебедями нового времени – длинные и тонкие, в паутине вздыбленных вен, они строились в ряд сияющих белых маек и черных шорт. Эта идеальность и одинаковость пугала: спортсменов будто печатали в типографии, но вместе с тем Нина радовалась тому, как красиво и геометрически четко может быть скроен человек.

Домой пришли озябшие, продрогшие, но довольные: Нина октябрь ценила. Он был еще не ноябрьским умиранием и уже не сентябрьским бабьим летом, когда с сожалением приходится отпускать тепло и закатывать бесконечные банки. Он был мостиком – между прошлым и будущим, новым и старым, коротким полустанком, где можно носить шарфы и шляпы, и палантины, и Нина это любила.

Нина набрала полный карман каштанов: решила попробовать пожарить, видела такое в Париже в двадцать втором. Генрих, правда, убеждал ее, что каштаны там другие, не те, что в Москве – дикие и мелкие, но Нина сказала, что проще попробовать, чем спорить, и он пожал плечами.

Дома Нина бросила каштаны на разогретую сковородку и пошла переодеваться, когда вдруг в дверь начали стучать – быстрые отчаянные удары, как будто пожар.

Выйдя в прихожую, Нина застала в дверях растерянного Генриха и безутешно рыдающую Ганю.

– Милый друг, – выдохнула Нина, – что, что произошло?

Ганя не могла сказать ни слова. Кидалась то к Нине, то к Генриху, потом закричала:

– Андюшу!.. Андрюшу забрали… Он не виноват… Помогите!..

Генрих взял ее за плечи и встряхнул легонько, чтобы выбить застрявшее в горле горе и отчетливее понять, что она говорит:

– Ханна, послушайте. Вы должны четко мне сказать. Кто приходил, что они сказали конкретно, объяснили ли, в чем его вина? Говорили, куда отвозят? Я сделаю все возможное, но мне нужно понять все в деталях.

– Приходили двое… Трое даже, один внизу стоял… Ничего не сказали, ничего. Перевернули все вверх дном, что искали, не знаю, не взяли ничего… И куда отвезли – не знаю, ничего не знаю я…

Нина провела Ганю в гостиную и усадила на диван:

– Присядь, Ганечка. Мы все выясним, но сначала надо успокоиться. Я уверена: это ошибка, и Андрей завтра вернется домой.

– Не давала б ты напрасных надежд… – процедил Генрих, который уже слышал о случаях таких вот внезапных арестов – никто из тех людей домой пока не вернулся.

Ганя, услышав эти слова, заревела пуще прежнего.

– Дорогой, пойди в кабинет. Я потом позову тебя, когда она будет готова, – сказала Нина стальным голосом, и Генрих удалился.

– Я пойду домой, – слабо отозвалась Ганя. – Вдруг он вернется? Я буду ждать. Завтра приду к тебе.

– Пойти с тобой?

– Не надо. Попроси Генриха за Андрея, он же там, – и Ганя подняла палец к потолку, будто Гена был ближе к Господу, чем все они, – знает всех…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Нина проводила свою светлую юную Ганю, мгновенно утратившую и юность свою, и легкость, тяжелой поступью, сгорбившись, шагающую к двери. Нина закусила руку от жалости, чтобы больше ничего не сказать, и даже не заметила, что до крови.

Когда дверь за Ганей захлопнулась, она отдернула руку и побежала на кухню. Вкус крови и запах горелых каштанов – так она запомнила этот день, день ареста Андрея, когда жизнь Гани, а стало быть, и ее разделилась на до и после.

До утра не спал никто.

Нина терзалась испепеляющим чувством вины – за то, что часто хотела, чтобы Андрей исчез, за то, что Ганя в последние полгода так мало проводила времени с ним – в основном с ней, за тот вечер на даче, когда Сергей пообещал с Андреем расправиться, но никто не принял это всерьез.

Ганя до утра сидела на кушетке у окна, дрожала и в деталях пыталась вспомнить все, что произошло. В первые мгновения после ареста ее память как будто парализовало: сплошной белый шум и слепое пятно, а к утру туман стал постепенно рассеиваться, и она снова видела шаг за шагом, как они входят. Стук в дверь комнаты раздался почти сразу после того, как Генрих и Нина вышли, – Ганя решила, что они что-то забыли. Она весело распахнула дверь и пропела: «И снова здравствуйте!», но за дверью оказались двое мужчин в сером.

– Вам кого? – все еще весело спросила Ганя, думая, что они ошиблись, спьяну постучали не в ту дверь.

Вспоминая это, Ганя сгорала со стыда, и ей казалось, что, будь она менее веселой в тот вечер, все бы обошлось. Как будто арест Андрея – наказание, цена за ее сиюминутное счастье, чудесное лето, мечты о прекрасном будущем.

– Визель Андрей Игоревич здесь проживает? – спросил серый с редкими усами.

– Здесь, – растерянно сказала она. – Так вы к Андрюше? С работы?

– Не с работы, но по поводу работы, – съязвил серый без усов, с рябыми, как после ветрянки, щеками.

– Что ж, садитесь. – Ганя жестом показала на стулья у еще не убранного стола – карты, коньяк, мармелад.

Все это тоже теперь больно жалило Ганю – этот неубранный стол. Как будто жили они праздно, легко, иначе, чем все, и это стало причиной. Даже винила Нину, но это быстро прошло.

– Мы постоим, – сказал рябой. – Куда вышел-то?

– Да… На кухню, – сказала Ганя, уже начиная догадываться, что визит этот недобрый.

– Ну хорошо. Вы не против, если мы тут пока осмотримся? – спросил усатый и сразу же начал открывать ящики комода.

– Постойте. Вы… Что это вы делаете?! – Ганя возмутилась, но двинуться не могла: в таких ситуациях она впадала в ступор.

Нина бы наверняка знала, как себя вести, она бы не стояла нелепой недвижимостью, деревом – вот бы ее сюда, судорожно думала Ганя, пытаясь справиться со ступором.

– Мы быстро посмотрим, нет ли у вас чего запрещенного, – с мерзкой улыбочкой сказал рябой и заглянул под кровать и стол, как будто играл с кем-то в прятки.

Наконец из кухни вернулся Андрей.

В отличие от Гани, он все понял сразу.

– Собираться? – спросил он.

Усатый кивнул.

– Кончайте искать, вы ничего не найдете. У меня и нет ничего, – сказал Андрей, одеваясь за ширмой. – Не пугайте жену.

– А вы нам не советуйте, любезный, что нам делать, – все с той же улыбкой сказал рябой. – Мы проверим. А нет ничего – так и нет.

– Возьми Владика, и идите к Беккерам, – шепнул Андрюша Гане, но та вцепилась в его руку:

– Нет, я тебя не оставлю. И объясни мне, что вообще происходит?

– Обыск происходит, гражданочка, – пояснил рябой.

– А что вы ищете? – наивно спросила Ганя, и серые заржали. – Разве ты виноват в чем-то, Андрюша?

Андрей обнял Ганю.

– Нет, я ни в чем не виноват, не беспокойся. Это какая-то ошибка.

– Все они так говорят, – сказал рябой и мерзко подмигнул Гане – ей сразу захотелось умыться.

Потом они с Андреем стояли и смотрели, как эти двое переворачивают комнату вверх дном. Трясут и бросают книги. Выворачивают карманы пальто. Швыряют игрушки. Когда рябой вытащил из комода и начал внимательно просматривать ее белье и чулки, Ганя отвернулась и уткнулась Андрею в грудь.