Казарма - Сергей Григорьев

Бондаренко сидит, свесив ноги из вагона, и тихонько поет:

Покинь батька, покинь мати и всю родину,Иди за нами, казаками, на Украину.На Украине суха рыба и с шафраном,Будем жити за казаком, як за паном.

* * *

Все еще стоим. Сухостой.

Всего Германия у нас не отнимет.

ИГРУШКИ

Удивительные бараки строит «земгор» или «горсоюз» — не разберешь. "Отепленные соломитом" из тонких, как картон, деревянных

листов. На станции рассердились наши, что каша у них пригорела (питательный пункт) — дернули за угол, все и рушилось — карточный домик. Вылезают «земгоры», ругаются. Мы думали, что разорили их гнездо, а они как муравьи закопошились, мы и уехать не успели — дом их как был, стоит и из трубы дым идет, щами пахнет.

* * *

У путей на боку лежит паровоз, засыпанный снегом и середь поля, будто разбрелись котята от заснувшей кошки, несколько классных вагонов с выбитыми стеклами. Было крушение. Так и брошено все.

* * *

17 января. Рана. Нет, ранение. В памяти ясно: день на станции, загроможденной санитарными поездами (тиф и цынга). Нам нет ходу. Оттепель. Проталины черной земли. Груды хлама, ящиков, обломков, рухляди, преющей под солнцем. Вышка с мегафоном. Оттуда сигнал, что — аэроплан. Наш или "герман?" Ждем. Слышна трескотня выстрелов, а потом звенящий рев мотора. Спадает ниже. Окружил над станцией и в поле средь белого снега: "раз, два" взмыли грязные столбы и донеслись удары взрывов. Снова круг. Кто-то рядом со мной: — "Вот так птица, чем гадит!" — "Не, это она несется". Еще взрыв ближе к станции. Скверно если так сверху капнет. Птицы иногда — на шляпу, я думаю, что они это намеренно, издеваясь над нами, ползающими по земле. И вот летаем. — Это последние мысли, какие помню, а дальше ничего. Дальше для описания нужны не слова, а какой-то замысловатый гиероглиф. Потому — что меня дальше не было. Наступило не забытье, а полное ничто. Если такова и смерть, то она не страшна. Но я уверен теперь, что смерть не такова. Никто не рассказал, как умирать. Из всего фальшивого, от чего не удержался Лев Толстой, вопреки совести своего дарования, — самые отвратительные по фальши страницы, где смерть Ивана Ильича. Все, что в пределах умирающего человека — гениально (неловко в отношении Толстого такая аппробация, ну — да между своими можно). А как дошел до того, чего ни один не пережил — какая гнусная фальшь. Никто не пережил смерти, никто не воскрес и не рассказал. Зато мы знаем, помним, как рождаемся. И не высшее ли счастие — это возникновения из небытия, это прояснение из тумана. Я испытываю это счастье второй раз. Это не выздоровление. Болел я тяжко в детстве и не один раз. Но в последних степенях забытья, когда родные видели, что я умираю, — я жил с необъяснимой полнотой. В один из кризисов, например, я был в лесу из гигантских алоэ. И по лесу скакал в белом бурнусе араб

на вороном коне. Потом мне объяснили, что на окне в горшке стоял куст алоэ, а на книжной полке — том Лермонтова: "Бросал и ловил он копье на скаку". Но уверить меня в том, что у меня был бред, что я не был в том лесу — меня никто не уверит, потому что это — живейшее восприятие действительного за всю мою жизнь. А тут после взрыва подле меня аэропланной бомбы — я кончился. И вот начинаюсь снова. Возникаю из бессветного и бесцветного тумана. Но главное там не было времени, не было никаких перемен. Сначала отрывочно, а потом все в связи. Теперь мне трудно поверить, что с часа раны и контузии прошел месяц и столько-то дней. Теперь все считают 17 января 1917 года от "Р. Х.". Не все, потому что я не считаю. Для меня прошел какой-то иной срок. Я вторично возник из тумана неизмеримой бесконечности времен и пространств. Когда я настаиваю на бессветности, Марья Петровна (сестра в лазарете) не понимает. Она постигает — "Ну, совершенно темно. Черрно". Два «р» у ней мило выходит. Ну, нет, не черно и даже не «черрно». Черноты то и не было.

БЗИК

Доктор утверждает, что от своего «бзика» я скоро исцелюсь. Не верю, я не тот, я — другой. Как мне встретиться с женой? Правда, у жены — родинка. Но если даже родинка. Мне не странно второе рождение. Я всегда и до того более верил, прямо ощущал, что я и раньше, в ином образе жил на земле, более верил в то, что жил, чем в то, что буду бессмертен. И мое образование меня убеждало в этом взгляде, что прошлое важнее будущего, что все творится из данного материала. Тот, чем я был, на мой взгляд, был нормальный человек. Испорчен русской жизнью, но в меру. Похотлив, но разве это плохо? А я — с «бзиком».

* * *

У доктора на руках (с тыловой стороны) рыжая шерсть. Брил бы что ли!

* * *

"Родинка" не дает покою. Как вспомню — выростаю на койке: и головой и ногами достаю прутьев железной кровати. Марья Петровна ласково: — "Опять корчится. Будьте умный, не надо". Подтыкает одеяло.

* * *

20 января. Написал жене.

АВТОКЛАВ

Неприятно то, что у меня вынули два ребра. Говорят: "ничего, еще опять в строй пойдете." В строй, что же. Неприятно, что мои ребра где то… Куда они девают ребра, руки, ноги. В лазарете ради экономии в каком-то «автоклаве» варят из костей бульон. — "Марья Петровна, что такое автоклав?" — "Котел. Сверху завинчивается наглухо крышкой". — "А я думал, что у автоклава широко раскрытая пасть и зубы в три ряда. Ему кинут кость, а он челюстями щелк… Этот бульон тоже из автоклава?" — "Разве плох". — "Мне не нравится из автоклава". — "Не ребячьтесь". — "Марья Петровна, по секрету". Она склоняется ко мне. Я тяну ее ближе за уголки платка. Улыбается выжидательно. — "А ребра тоже в автоклав?" Отпрянула возмущенно: — "Фу, какая гадость!". — "Мне не давайте бульона. Пустые щи". — "Щей вам еще нельзя". Конечно, это ребячливое кокетство. Ребра просто выкинули, на помойку. Прибежала вороватая собака. Ведь на ребрах осталось мясо. Ой, не буду есть бульона. Бесповоротно… Ощупать, что у меня нет двух ребер еще нельзя.

MANGIATORE DI'CADAVERI

У князя Павла Трубецкого есть такая скульптура. За столом сидит упитанный и, разумеется, лысый человек. Разрезает мясо ножом. На блюде труп какого-то зверька. А пред столом, на земле, — человеческий череп, кости, оглодки трупа: добыча льва. И гиена, вздыбив гриву, жрет объедки. И у человека и у гиены одинаково трусливо сгорблен стан, — чтобы бежать при первой тревоге. Грубовато, но верно. Самое же верное, что перед человеком на столе рядом с тарелкой — бутылка и стакан. Вот до чего гиена никогда не додумается. Вино. Дух. Спиритус вини. — "Ах, Марья Петровна, хорошо бы выпить!" — Сразу поняла, но делает вид: — "Чаю дать или воды?" — "Водочки, милая. Ведь, можно достать?" — "Нет! Встанете, выпишетесь, — делайте, что угодно!" — "А когда я встану?" — "К лету. Нет раньше, если будете умным. Через месяц". — "Пусть к лету. Мы тогда с вами — на поплавок. Пойдете?" "Нам запрещено. Да и нижним чинам нельзя". — "Хотите, я поступлю в школу прапорщиков, чтобы с вами на поплавок и водочки холодненькой". — "Водки не подают". — "Да уж дадут". — "А ребра? Без ребер в прапорщики не возьмут".

Ребра пропали. Сгнили, или их сожрал бродячий пес… Без вина труп воняет. А выпить и закусить. Гиена. Где.

Доктор выслушивает вполне серьезно все, что я говорю. Одно из самых первых впечатлений моего пробуждения к новой жизни: таз с красноватой водой, как в кухне, когда моют мясо. "Ведь это была моя кровь?" «Да». — Доктор потер кончик носа и спрашивает: "Вам не приходилось слыхать от матери трудные были роды?" — "Да, мать всегда говорила: Трудный ты мой". Меня она зато и любила больше всех. — "Вот видите, куда бессознательно обращается память при травматическом неврозе". Он говорит со мной, как с нормальным человеком, что я уж здоров.

Доктор про войну: "Война — травматическая эпидемия". Полагаю, что это не он выдумал. С такими волосами на руках не выдумаешь.

* * *

Ухудшение. Доктор волнуется, разводит руками. Марья Петровна в его отсутствии со злостью: — «Докорячился». Меня охватывает иногда такое чувство полноты, что кажется надуваюсь и вот лопну. А тощой — рука на одеяле, как куриная лапка из супа.

* * *

"Марья Петровна, женщинам не надо в солдатских лазаретах". — "Много вы понимаете". — «Немножко». — "Много бы без нас осталось живых. Он как труп режет. А мы кровь держим". — "А вот у меня швы разошлись". — "Не корячься". — "Меня тянет". — "Хороший признак. Скоро встанете". — "Подите сюда. Можно?" Она терпеливо и серьезно, но без скуки: — "Можно!" Я волнуясь, отстегиваю кнопки у нее на груди и обе руки ей за пазуху. Теплая, мягкая. "Ну, будет! Вы думаете, он этого не знает? Он то понимает, что без нас ноль вся его асептика, антисептика. Не корчись. Будь солдатом!"

* * *

В ее словах не все вздор. Он ковыряет с таким равнодушием, что от одной злости не больно. А когда она с ртом сведенным в гримасу сострадания снимает кровь комками ваты — мучительно. Будто рукой попал в осиное гнездо. Но если бы не этот милый рот, сведенный болью за другого, чужого человека, то и ковырять я ему не дал бы ни за что.