Агония эроса. Любовь и желание в нарциссическом обществе - Хан Бён-Чхоль

побуждаемое эросом, не отваживается на «неисхоженное», неисчислимое. Взмах крыла эроса задевает мышление «сильнее», «ужаснее» в тот момент, когда оно пытается перевести в язык безъязыкое, атопическое Другое. В расчетливом, оперирующем данными мышлении полностью отсутствует сопротивление атопического Другого. Мышление без эроса всего лишь шаблонно и аддитивно. А любовь без эроса, без его духовного побуждения увядает до «простой чувственности». Чувственность и работа относятся к одному порядку. В них нет духа и желания.

Некоторое время назад главный редактор журнала Wired Крис Андерсон опубликовал провокационную статью под заглавием «Конец теории». В ней он утверждает, что непредставимо большие данные, доступные сегодня, делают теоретические модели совершенно излишними: «Сегодня компании вроде Google, выросшие в эпоху огромного изобилия данных, не должны мириться с неправильными моделями. В действительности они не должны мириться с моделями вообще»[96]. Данные анализируют, и, исходя из отношений принадлежности или зависимости, выявляются паттерны. Место гипотетических теоретических моделей занимают прямые сопоставления данных. Корреляция заменяет причинность: «Гоните вон любую теорию человеческого поведения, от лингвистики до социологии. Забудьте таксономию, онтологию и психологию. Кто знает, почему люди делают то, что они делают? Главное, что они это делают, а мы можем отследить это и измерить с беспрецедентной точностью. Если у вас достаточно данных, числа говорят сами за себя» [97].

Андерсон основывает свой тезис на слабом, зауженном понятии теории. Теория – это нечто большее, чем модель или гипотеза, которую можно верифицировать или фальсифицировать экспериментами. Сильные теории, такие как, например, учение Платона об идеях или гегелевская феноменология духа, – это не модели, которые можно заменить анализом данных. Они основываются на мышлении в особом смысле слова. Теория представляет собой сущностное решение, которое дает миру явиться в совершенно новом свете. Она есть исходное, примордиальное решение о том, что к чему относится, а что – нет, что есть или должно быть, а что – нет. Будучи высокоизбирательным нарративом, она прокладывает просеки различия в еще «не исхоженном».

Не существует мышления, оперирующего данными. Данными оперирует только вычисление. В мышление вписана негативность неисчислимого. Поэтому оно предшествует и пред-дано «данным», то есть данному. Теория, в основе которой лежит мышление, – это пред-даяние (Vor-Gabe). Она трансцендирует позитивность данного и вмиг дает ему проявиться в новом свете. Это не романтика, но логика мышления, которая действует у самых его истоков. Безбрежно растущая масса данных и информации сегодня значительно отклоняется от теории, от мышления. Информация сама по себе позитивна. Основывающаяся на данных позитивная наука (Google-наука), которая исчерпывается выравниванием и сравнением данных, в особом смысле завершает теорию. Она является аддитивной или детективной, но не нарративной или герменевтической. В ней отсутствует непрерывное нарративное напряжение. Поэтому она распадается на информацию. Сегодня, перед лицом разрастающейся массы информации и данных, теории нужны как никогда. Они не позволяют всему смешиваться со всем и разрастаться. Так они сокращают энтропию. Теория проясняет мир, прежде чем объяснить его. Необходимо осмыслить общий исток теории и церемоний или ритуалов. Они придают миру форму. Они формируют ход вещей и обрамляют их, чтобы они не выходили из берегов. Сегодняшняя масса информации, наоборот, все деформирует.

Масса информации значительно повышает энтропию мира и, конечно, уровень шума. Мышление нуждается в тишине. Оно есть путешествие в тишину. Сегодняшний кризис теории имеет много общего с кризисом литературы или искусства. Французский представитель nouveau roman [98] Мишель Бютор видит в нем кризис духа: «Мы живем сегодня не только в экономическом кризисе, мы живем еще и в литературном кризисе. Европейская литература под угрозой. То, что мы прямо сейчас переживаем в Европе, – это кризис духа»[99]. На вопрос о том, в чем виднеется этот кризис духа, Бютор отвечает: «Уже десять или двадцать лет в литературе больше ничего не происходит. Идет поток публикаций, но нет духовного покоя. Причина в кризисе коммуникации. Новые средства коммуникации удивительны, но они порождают ужасный шум» [100]. Разрастающаяся информационная масса, этот переизбыток позитивности, выражается в шуме. Прозрачное и информационное общество – это общество с очень высоким уровнем шума. Однако без негативности есть только однообразие. Дух, который изначально означает беспокойство, обязан ей своею жизненностью.

Основывающаяся на данных позитивная наука не приводит к познанию (Erkenntnis) или к истине. Информацию лишь принимают к сведению (Kenntnis). Но сведения – это еще не познание. В силу своей позитивности они аддитивны и кумулятивны. Информация как позитивность ничего не изменяет и не провозглашает. Она совершенно бесплодна. Познание – это, напротив, негативность. Оно является эксклюзивным, редким и действенным. Поэтому познание, которому предшествует опыт, может полностью потрясти былое и дать начало чему-то всецело Другому. Переизбыток сведений не дает возникнуть познанию. Информационное общество – это общество переживаний. Переживание также аддитивно и кумулятивно. Этим оно отличается от опыта, который часто бывает единоразовым. Поэтому у него также нет доступа к всецело Другому. В нем отсутствует эрос, который преобразует. Сексуальность – это также позитивная форма переживания любви. Поэтому она в равной мере аддитивна и кумулятивна.

Сократ возникает в платоновских диалогах как соблазнитель, возлюбленный и любовник, которого в силу его сингулярности называют atopos. Его речь (logos) сама осуществляется как эротический соблазн. Поэтому его сравнивают с сатиром Марсием. Как известно, сатиры и силены принадлежат к свите Диониса. Сократ больше достоин удивления, чем флейтист Марсий, потому что он соблазняет и очаровывает одними только словами. Всякий, кто их слышит, полностью выходит из себя. Алкивиад сообщает, что у него сердце бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, когда он слушает его. Эти «философские речи» (philosophia logon) ранят его, как укус змеи. От его речей льются слезы [101]. До сих пор не было уделено почти никакого внимания тому самому по себе удивительному факту, что у самих истоков философии и теории эрос и логос вступают в столь интимные отношения. Логос бессилен без власти эроса. Алкивиад рассказывает, что Перикл или другие хорошие ораторы, в отличие от Сократа, его не захватывают и не беспокоят. В их словах отсутствует эротическая сила соблазна.

Эрос соблазняет и ведет мышление по неисхоженному, сквозь атопическое Другое. Чары сократической речи имеют своим истоком негативность атопии. При этом они не выливаются в апорию. В пику традиции Платон объявляет Пороса отцом Эроса [102]. Порос означает путь. Хотя мышление и отваживается ступить в неисхоженное, оно не теряется в нем. Благодаря своему происхождению эрос указывает ему путь. Философия – это перевод эроса в логос. Хайдеггер следует платоновской теории эроса, когда он отмечает, что взмах крыла Эроса задевает его, как только