Х20 - Ричард Бирд

Хороших новостей не было. Только витамин А, содержащийся в моркови, вносил крошечное разнообразие в попытки одолеть рак легких.

Я, конечно, сразу понял, что это письмо и вырезки — особый всплеск любви. Мать давала мне знать, насколько она меня любит. Лишь в самом конце третьей и последней страницы она мимоходом упоминала предположительно секретную информацию о том, что моею отца (Торговца табачной продукцией мистера Симпсона! Нашли кого!) за услуги, оказанные обществу, предварительно номинировали на Орден Британской Империи.

Сегодня утром, на пятый день без сигарет, впервые с похорон Тео позвонил доктор Джулиан Карр. Он прекрасно понимал: я знаю, что это он. В тишине я слышал, как он затягивается.

Он дал мне послушать, как он курит. Мне было нечего ему сказать, но трубку я не положил. Наконец он очень тихо прошептал:

— Ну что, чувствуем себя малость не того?

Тогда я положил трубку.

В каком-то смысле фильмы правы. Если бы я выкурил сигарету и занялся любовью с Люси, то к утру не свалился бы замертво. Но мечтателям трудно свести мир к календарным сегодня и завтра, и я боялся свалиться посреди церемонии награждения в далеком будущем.

К тому же, возможно, Люси играет со мной. Возможно, использует меня в качестве первой ступени плана по соблазнению Джулиана. Возможно, уже переспала с ним. Возможно, до сих пор с ним спит. Возможно, когда она уходит в соседнюю комнату, они вовсе не разговаривают, а падают друг другу в объятия и с безумной страстью занимаются любовью, а звуки, доносившиеся через стену, лишь звучат как беседа. Ее беседы со мной могли быть уловкой, наподобие ее беременности. Откуда мне знать, что, стоит мне довериться ей, лишь один раз вдохнув не воздух, она не поднимет меня на смех, — возможно, еще до того, как дым успеет осесть в моих легких?

Тот раз, когда она прикинулась беременной: было поздно, я напился, но она меня провела. Из-за нее я почувствовал себя легковерным, неопытным и глупым. Я не хотел, чтобы это повторилось, но и курить я тоже не хотел. Я спросил ее, знает ли она, что делает со своим здоровьем.

— Знаю, знаю. Я умру в тридцать, и мои дети тоже. Я убиваю прохожих на улицах и совершенно незнакомых людей в ресторанах. Я несу личную ответственность за убийство детей в городских парках. Хуже-то уже не будет, так ведь?

Помещение оказалось квартирой из двух комнат одна за другой, затем шла кухня, а за ней — ванная. Все комнаты располагались по одной линии, как вагоны поезда. В первой комнате вдоль стен стояли кресла, а на низком столике лежали журналы: приемная. Сама клиника находилась во второй комнате. Я сварил кофе и включил газовый камин. Затем уселся позади Тео и наблюдал.

Люди входили по одному и задерживались на пять-десять минут. Тео сидел за столом посреди комнаты, его “пациент” — напротив через стол, что напомнило мне посещения в тюрьме, виденные по телевизору. Все входившие называли его доктором Барклаем, и за три часа, что мы там провели, каждый визит строился по одной и той же схеме. Человек входил, садился, объяснял Тео, почему начал курить и почему продолжает, а в конце Тео выдавал им сигареты. Все формально, никаких благодарностей.

К концу приема у нас остался единственный блок с 200 “Кенситас”. Я вызвал такси: оно останавливалось только у паба, и, пока мы возвращались через пустырь, Тео сказал:

— Лучше держи рот на замке.

— Хорошо, Тео.

— Не слишком-то красиво это выглядит. Табачные люди раздают сигареты.

— Да, я понимаю.

— Ранние работы Фрейда были о рыбе. Он специализировался на рыбьих носах.

— Не знал.

— Никто больше не любит Фрейда.

— Точно.

— Но в одном он прав. У каждого есть история.

— Да, — сказал я. — Это я тоже понимаю.

У закусочной Лилли нищий все просил милостыню. Тео отдал ему блок “Кенситас”.

День

6

Время, память; обычные трудности.

Я помню ее косточки. В моих снах у нее вообще не было косточек, и я не ожидал, что ее талия и ягодицы окажутся такими твердыми. Не ожидал, что она будет столько двигаться.

Но это было потом. Сперва мне пришлось смириться — это было неизбежно, когда каждое утро я просыпался, и у меня тоскливо сосало под ложечкой. Как будто все сны, которых я не помнил, втихомолку заканчивались плохо, и только Люси могла изменить этот финал. Но тогда Люси означала выкуривание сигареты.

Слишком уж часто она вставала, откидывала волосы и грозилась уйти в соседнюю комнату.

— Почему?

— Джулиан может спокойно смотреть, как я курю.

— Подожди.

— Что тебе еще?

— Приходи на обед.

— Куда?

— Сюда. В понедельник, нет, во вторник.

— Грегори, мое терпение вот-вот лопнет. Скоро я просто брошу.

— Хорошие новости.

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Брошу тебя. Я перепробовала все и даже не верю, что нравлюсь тебе.

— Ты знаешь, что нравишься.

— Так докажи.

— Если согласишься на обед — докажу.

— И сделаешь что?

— Ты знаешь что. Обещаю. Это будет особенный день.

Она закурила и улыбнулась.

— Пожалуйста, Люси.

— Мне приодеться? Мы ведь оба понимаем, что это значит.

Чем чаще я ездил в трущобы, тем сильнее менялось мое мнение о Тео. Его подход был систематичен и точен — полная противоположность его волосам. Я пришел к выводу: он не до конца уверен, что поступает правильно.

Он никогда не выдавал сигареты автоматически. Как-то раз к нам пришел тощий юноша в гэдээровской военной куртке и со светлыми дредами. На конкурсе плохих зубов он немногим уступил бы Тео. Он не стал садиться, его голова подергивалась, вспоминая годы, проведенные в наушниках плеера. А может, он просто обдолбался.

— Вы тут, говорят, сигареты раздаете?

Тео сказал, что он врач.

— Типа как угнетенным.

— Я управляю консультационной клиникой.

— А последней тетке отвалили 200 “Раффлз”. Сам видел.

— Расскажите, как вы начали курить.

— Да путешествую я. Не откажусь от пачки-другой.

— Вы любите путешествовать?

— Ну да. А что, больше вы мне ничего не скажете?

— Извините.

— Пару сотенок было бы в самый раз.

— Вообще-то обычно я довольно терпелив. Извини.

В другой раз один парнишка заявил нам, что мать послала его принести пачку “Эмбасси Лигалз”. Судя по физиономии, парнишка налегал на яблоки и молоко. У него были веснушки и твердый нахальный взгляд, который у взрослых превращается в непроходимую тупость. Тео попросил его сесть и развернул снимок больного легкого. Когда до парнишки дошло, что это такое, глаза его округлились, он вскочил и отпрянул к двери. Он не сводил глаз со снимка. Он сказал:

— Я вам не верю.

— Верь.

— Да это просто жвачка.

Затем он кинулся через приемную, оставив дверь нараспашку, так что мы слышали топот его кроссовок в коридоре.

— Вот она, нынешняя молодежь, — покачал головой Тео.

Она разделась. Раздевшись, устроилась на пуфике. Я помню ее косточки.

Наступил вторник. Я вытащил стол на середину комнаты и застелил его запасным синим покрывалом. Купил пару красных свечей и воткнул их в комья мастики для лепки. Сходил в соседнюю комнату одолжить у Джулиана кресло на колесиках. Я сильно нервничал.

— Для соблазнения нужна горячая пища, — сказал Джулиан.

Он думал, что все знает лучше всех. Я собирался подать Люси три блюда, все холодные, чтобы, пока она со мной, мне ни разу не пришлось выходить из комнаты. Еще Джулиан заявил, что я выбрал вино не того цвета.

— Мог бы сводить ее в индийский ресторан, — сказал он.

Люси как-то сказала, что мне не стоит беспокоиться из-за Джулиана, потому что она ему не нравится. Но любой может передумать, и не исключено, считал я, что он ревнует и скрывать это ему все труднее, — еще одна тревога к тому грузу, что давил у меня в груди, и я все медлил у двери Джулиана, сжимая в руках кресло. Я спросил его, нравлюсь ли я Люси. Ну то есть — на самом деле.

— Разумеется, нравишься.

— Откуда ты знаешь?

— Она мне сама сказала.

— Неужели?

— Сказала, ты нравишься ей за правильность.

— Правильность?

— За нормальность.

— Я не нормальный.

— Ты почти не пьешь. Не куришь.

— Прямо так и сказала?

— С чего бы мне врать?

— Ты говорил, все курильщики врут.

— Я врал.

Ковбой из рекламы “Мальборо” никогда не вел подобных разговоров. Он был нетороплив, невозмутим, несовременен. Именно таким я стану завтра, думал я.

За несколько месяцев до своей смерти Тео подарил растение Эмми Гастон, дочери Уолтера. Сегодня Уолтер принес растение обратно, на вид оно не слишком здорово. Около метра в высоту, но широкие листья, кажется, оплакивают самих себя, распуская нюни пред лицом смерти. Цветов на нем нет. Тео сказал Эмми, что появятся белые цветы.