Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений - Бенно Тешке

Великобритании» [Gilpin. 1981. Р. 126]. Явное противоречие решается благодаря преподнесению ранненововременного меркантилизма и нововременного экономического либерализма в виде двух стадий одного и того же процесса – создания мирового рынка.

В нововременной период провал некоторых попыток объединить Европу политически дал шанс распространению международной экономики рыночного типа. Отсутствие имперской власти, которая могла бы организовывать и контролировать производство и обмен, ослабило путы, сдерживающие рыночные силы. В результате рыночная система, возникнув в XVII в., начала свое шествие по земному шару. Моментом первого проявления мировой рыночной экономики стала меркантилистская эпоха XVII–XVIII вв. [Gilpin. 1981. Р. 133].

Однако допущение, что меркантилизм освобождал рыночные силы, является некоторой экономической натяжкой. Если меркантилизм на самом деле предполагал экономическую конкуренцию, регулируемую ценовым механизмом, основывающимся на спросе и предложении, как объяснять усиление геополитической борьбы между меркантилистскими государствами за контроль над торговыми империями? Если меркантилизм на самом деле развивал производство, став толчком для устойчивого экономического роста, как объяснять возникновение мальтузианских кризисов в XVII в. в континентальной Европе и сохранение низкого уровня аграрной производительности во всех странах Европы, кроме Британии, до середины XIX в.: Гилпин утверждает, что

…главной целью британской внешней политики стало создание мировой рыночной экономики, основанной на свободной торговле, свободе движения капитала и унифицированной международной валютной системе. Достижение этой цели требовало, главным образом, создания и применения свода международных правил, защищающих права частной собственности, что отличает ее от более затратной и менее прибыльной задачи завоевания империи [Gilpin. 1981. Р. 138].

Если так, не требует ли это изучения качественного изменения британской экономической организации? А если этот радикальный разрыв в структуре экономической организации фундаментально изменил природу международных отношений в XIX в., какое это имеет значение для общепринятой периодизации, относящей возникновение нововременной системы государств к XVII в.?

Хотя Гилпин отмечает этот разрыв между Британией и Францией, а также рождающееся из него напряжение, он уклоняется от теоретизации его социальных оснований. Как раз потому, что ему не удается понять, что различия Англии и Франции завязаны на разрыв между докапиталистическим аграрным режимом собственности Франции и капиталистическим режимом собственности Британии, в его периодизации возникновение нововременных международных отношений колеблется между XVII и XIX столетиями.

Как оценить общие выводы Гилпина в плане теории МО, если отвлечься от недостатков и преимуществ его описания системного изменения и изменения системы? Напомним, что, по мнению Гилпина, «на фундаментальном уровне природа международных отношений не менялась на протяжении тысячелетий». Затем этот тезис получает дополнительные обертоны благодаря заявлению, что «один из второстепенных сюжетов этой книги состоит в том, что, на самом деле, нововременная и донововременная структура государств отличаются весьма значительно», но только для того, чтобы в конечном счете вернуться к исходному реалистическому тезису: «тем не менее, мы утверждаем, что фундаментальные параметры не изменялись» [Gilpin. 1981. Р. 7]. Поскольку этими фундаментальными параметрами является «постоянная борьба за богатство и власть между независимыми акторами, находящимися в состоянии анархии» [Ibid.], а война за гегемонию служит главным механизмом этой борьбы, перегруппирующим позиции растущих сил в международной системе, его тезис об «отсутствии фундаментальных изменений» сохраняется лишь ценой исключения из теории МО вопроса относительно уже установленных различий и специфических черт исторических сообществ и соответствующих им международных отношений. Поскольку эти различия никак не меняют стародавнюю логику международной анархии и связанную с ней неореалистическую тему восхождения и падения «великих держав», реализм кажется вполне доказанным. Однако на таком уровне абстракции теоретические заключения оказываются или тривиальными, или бессмысленными. После кавалерийского наскока Гилпина на мировую историю соображение, будто чем больше она меняется, тем больше остается той же самой, представляется интуитивно неправдоподобным.

Стивен Краснер: подрыв Вестфалии и восстановление анархии

Позиция «отсутствия глубоких изменений» утверждается Стивеном Краснером в рамках более классического реалистического подхода. По Краснеру, Вестфальские соглашения не отмечают начала системы суверенных государств. Формирование суверенного правления в различных частях Европы было, по существу, случайным и диахроническим в региональном отношении процессом; он противится любой теоретизации. Формы нововременной суверенности встречаются и до Вестфалии, а донововременные формы правления сохранились и после нее [Krasner. 1993, 1995]. Однако и тогда, когда система суверенных государств фактически сложилась, ее основные правила (исключительная власть над территорией и т. д.) многократно нарушались или оспаривались. Реалистическая «логика последствий» (рациональное властно‑политическое государственное поведение) одерживает верх над «логикой правомерности» (государственное поведение, согласующееся с интерсубъективными нормами) благодаря фундаментальной логике анархии. В результате Краснер приходит к выводу, что суверенитет является организованным лицемерием, а также к более широкому заявлению, гласящему, что правители, независимо от специфических черт их политических образований, стремятся править [Krasner. 1990]. Это универсальное утверждение предполагает также, что теории системного изменения остаются неэффективными, поскольку геополитические порядки всегда выстраиваются анархией, асимметрией сил и силовой политикой.

Однако Краснеру не удается извлечь теоретические выводы из своих эмпирических поправок. Он растворяет теорию МО в истории. Его наблюдение относительно того, что «нововременные» институты государственного суверенитета иногда предшествовали Вестфальскому соглашению, тогда как феодальные институты иногда сохранялись и после него, не освобождает его от объяснения этих региональных различий. Они слишком легко приписываются «беспорядку» истории и диахроническим временным рядам формирования государств, шедшего в разных регионах по‑разному. Чтобы осмыслить эти различия, мы должны задать три вопроса. Какова была генеративная грамматика феодальных форм политической власти? Какова была генеративная грамматика нововременного суверенитета? И как мы можем понять регионально расходящиеся и диахронические траектории формирования государств в Европе? Краснеру не удается распознать генеративную грамматику нововременного суверенитета так же, как и донововременных форм политической власти[31]. В период перехода к нововременной системы государств «именно разнородность и неупорядоченные изменения, а не выработка некоей генеративной грамматики, характеризовали институциональное развитие в Европе» [Krasner. 1993. Р. 247].

Это пренебрежение совпадает с отрицанием того, что вообще можно объяснить регионально‑специфичные переходы от средневековых к ранненововременным и нововременным способам организации международной политической власти и геополитического пространства: «Удача и сила, fortuna и virtu, заданные локальными историческими траекториями, особенно в Англии и северной Италии, – вот что привело на практике к политическим структурам, которые могли обеспечить практический контроль над данной территорией» [Krasner. 1993. Р. 257]. Хотя здесь делается намек на две крупные макросоциологические парадигмы возникновения нововременного государства – на тезис военно‑технологического детерминизма и тезис коммерческого развития, – Краснер видит четыре по существу мало чем отличающихся столетия споров и борьбы, в ходе которых складывается нововременной суверенитет, так что, например, основание Европейского Содружества должно, видимо, подчиняться все той же самой логике, присущей более ранним историческим попыткам выйти за пределы принципа государственного суверенитета посредством международных соглашений, контрактов, системы принуждения и налогообложения [Krasner. 1993. Р. 246, 261]. Поэтому Краснер