Клоун Иван Бултых - Эдуард Успенский

Много было сюрпризов. Ну хотя бы, что эти твердоногие соколы из первого отряда стали девчонок сносить, бить их веревкой в пояс. Поэтому немедленно веревки к ногам! А во время перерыва поменяли их на резиновые бинты.

Сам я на воротах стоял. И тоже в игру втянулся. Прыгал, как зверь, и под ноги бросался. И все время вместе со старшей вожатой. Я у нее на веревке, как сенбернар, был на привязи.

Как я кинусь к мячу, так ее и валит с ног. Пока повариха с кухни на помощь к ней не подошла. Тут я уже больше не рыпался.

Вот бы что по телевизору передавать! Проиграли мы: три — один. А с тех пор появилась у меня странная мечта: залить арену ртутью сантиметров на тридцать. Сверху масла веретеночного, чтобы пары ртути не пропускались. Прожектора на полную мощность. А на середине какую хочешь игру проводи — от борьбы нанайских мальчиков до ручного мяча и ртутного поло.

Через наших работников министерства культуры пробиться с таким делом трудно. И художественную ценность обоснуй, и технику безопасности соблюди, и фонды ртути выколоти, и средства раздобудь, и гарантии успеха приведи…

Господа капиталисты, заинтересуйтесь!

ГЛАВА N + 12

(Бабушка долго думала…)

Но вернемся в нашу штаб-квартиру. После звонка Кичаловой бабушка долго думала, рисовала какие-то схемы, потом сделала короткое сообщение:

— Мне все больше и больше нравится твой Циркконцерт. Причем есть два варианта. Или они серьезно хотят разобраться в этом деле, что делает им честь. Или они чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы избавиться от вашей милости. Но тогда они делают ошибку за ошибкой. Чем больше людей будет вовлечено в это дело, тем меньше шансов остается поступить волюнтаристски. Каждый лишний день до суда работает на нас. Он делает ситуацию не крайне скандальной, а обычной. К ней привыкают и не ждут крайних мер.

— Значит, выгоднее завтра не явиться. Потянуть.

— Ни в коем случае. Нельзя их раздражать. Надо и явиться, и потянуть. А твой Тихомиров наверняка не явится. И это будет его ошибкой. И главное, — продолжала она, — тебе надо выявить критерии.

— Какие критерии?

— Вот такие. Ты обвиняешь Тихомирова в отсутствии чувства юмора. Говоришь, что он боится всего нового. Так вот спроси, чем такие вещи доказываются. Может быть, тестами на остроумие. Может быть, тем, что отклоненные им вещи были где-то напечатаны. Короче, узнай, каких от тебя ждут доказательств. И могут ли они вообще быть у тебя?

— Так они и сказали, — вмешался Топилин. — Что же они — дурачки?

— Не надо о них заранее плохо думать. Кроме того, что они начальство, я еще не вижу ни одного довода против них. А решение будут принимать все-таки они. И решение не из легких. И единственное, что мы можем сделать, это убедить их принять правильное решение.

Тихомиров ошибки не сделал. Явился на предварительный разбор. В синем костюме, седой и с орденскими планками.

Вместе с ним были Кичалова Марина Викторовна, Мосалов, директор и профкомовский босс Северьянцев.

Лицо пятое — Северьянцев Борис Павлович. Режиссер. Поставил несколько хороших спектаклей и номеров. Очень хочет всемирно прославиться и совсем не хочет с кем-либо ссориться. Вежлив. Скорее гибок, чем тверд. Член всех комиссий, заседаний, пленумов, правлений, семинаров. Везде заместитель председателя или вице-президент. С точки зрения всемирной справедливости человек все-таки полезный. В суде, очевидно, защитник.

Они молча вошли и сели, не глядя на меня. А мне было не до критериев. Я бултыхался среди них один, как в проруби. Просто находиться в этой недружественной биомассе и то было трудно.

— По сложившемуся у нас ритуалу, — сказал Северьянцев, — перед заседанием товарищеского суда мы должны устроить предварительный разбор. Может быть, за это время Бултых понял неблаговидность своего поступка и готов принести любую компенсацию или извинения.

Все смотрят на меня. А, черт! Может, действительно извиниться?

— Ни в коем случае! Никаких извинений быть не может, — сказал Тихомиров. — Мой пост доверен мне не Бултыхом. Он доверен мне партией. И не ему давать оценку моей работе.

Он трагически помолчал и продожил:

— Может быть, я работаю плохо. Может быть, репертуар, который я засылаю на эстраду, слишком строг. Но пока никто еще ни в пошлости, ни в политических отклонениях, ни в критиканстве нас не обвинял. Так или иначе, выходку Бултыха я считаю оскорблением, дерзостным хулиганством, за которое он должен понести ответ. Мало того, наказание его должно послужить уроком другим хунвейбинам[1] и кляузникам, возомнившим себя вершителями судеб.

Была долгая-предолгая пауза, во время которой я делал выводы.

— Что вы скажете, Бултых? — обратился ко мне Северьянцев.

— Я совершенно согласен с Афанасием Сергеевичем. Никаких извинений быть не может! Пусть все решит суд.

Заседание суда было назначено на 22-е число на три часа.

Из дверей я полетел к бабушке докладывать обстановку.

— Ну, что ты скажешь?

— Ничего. Раз ты стал хунвейбином, дело приобретает политическую окраску.

— А что это значит?

— Опять же ничего. Просто нужно обратиться к специалисту. То есть к твоему Штирлицу.

И верно! Как же я сам позабыл? Я сразу же позвонил по телефону своему секретному боссу и попросил срочного свидания. Будем с ним вечером кататься на машине по городу и просчитывать варианты.

По-моему, у каждого человека должен быть свой секретный босс. Босс — счетно-решающее устройство. Со своим я на одном заводе познакомился. Он там лекцию читал в устном журнале о политическом равновесии сил во всем мире и у нас. А я выступал после него. И еще дурака валял за сценой, всех пародировал, смешил, чем ему сильно понравился.

Он — большой начальник в Гостелерадио. У него кабинет, секретарша, машина, и держится он солидно. Но что-то осталось в нем от человека, воспитанного улицей. И относится он к своему номенклатурному положению с чрезвычайной иронией.

Однажды на трассе, посыпанной свежим гравием, я сцепился с кагебешником Поляковым. Он просто внаглую подрезал всех, обгонял, выезжая на встречную полосу. И пулеметом бил гравием по окнам.

Я тогда включил фары и гудок и прилепился к нему на своих «Жигулях». Пять минут он это терпел. Потом выскочил из машины и сунул мне в лицо свое удостоверение.

Пришлось отцепиться.

Но мальчик был непростой. На ближайшем посту ГАИ он сообщил, что это я, а не он, хулиганил. И еще добавил там, что не только он служит в КГБ, но и его папа Поляков — генерал КГБ.

Я тогда решил написать письмо в партком Комитета об этом инциденте и о хамстве кагебешника.

Письмо кончалось так: «Прошу намекнуть этому Полякову, а заодно и его отцу-генералу, что звание офицера КГБ обязывает человека быть в десять раз вежливее простого жителя страны».

Мой Штирлиц пытался меня отговорить:

— Такое письмо ничего тебе, кроме неприятностей, не принесет. Оно и просто опасное. Ну, да ладно. Ты все равно по-своему сделаешь. Тогда пошли копию в партком КГБ. Это тебя обезопасит.

Через несколько лет я понял, что, может быть, он спас меня таким советом. Генералы КГБ — это не армейские генералы. У них и мораль кагебешная, то есть никакая. А возможности огромные.

Так или иначе, мой секретный босс любит играть в мои игры, учит меня. А потом по результатам смотрит — толково или бестолково мне советовал. И ему практика политической деятельности, и мне польза. И вообще, он ко мне уже привык и даже, кажется, без меня скучает.

Я ему позвонил:

— Здравствуйте. Нам с вами необходимо встретиться. По крайней мере, так считает народ. Если у вас все в порядке.

— Народ — это вы?

— Нет. Это я и бабушка.

— Что-нибудь важное?

— Боюсь, что да.

— Ладно. До вечера. Только позвоните мне для контроля.

Вечер. Звонок для контроля. И вот подъезжает машина.

— Садись, — сказал босс и открыл мне дверцу. — Поехали, Володя.

Машина побрела по вечернему городу. Володя, кучерявый шофер-хулиган, одним глазом на дорогу смотрел, другим на меня косился.

— Ну, — спросил босс, — во что мы соизволили влипнуть?

Я рассказал. Толково и коротко.

— Более чем занятно, — откомментировал он. — Но в этот раз, кажется, Иван Николаевич, тебе крышка. Если вы выкрутитесь, молодой человек, я буду удивлен.

Тут я психанул:

— Что, уже ни одного честного дела сделать нельзя, чтобы тебя за идиота не считали?

Пауза.

— Да только я все равно выиграю! Пауза.

— Я в этом не уверен. Понимаешь, ты никак не можешь оценить среду, в которой ты живешь. А она очень, просто чрезвычайно косная. Вот представь себе, что какой-то великий начальник даст тебе весь цирк под управление. Тебе кажется, что все пойдет по-новому. Ты сделаешь шикарные программы европейского уровня. Привлечешь лучших юмористов, актеров, укротителей. Правильно?