Огненный шторм - Дэвид Класс

Поэтому я продолжаю болтать о стихах:

— Китс говорит Осени, что она не должна завидовать Весне, ведь у Осени своя, особенная музыка. Печально поют мошки. Стрекочут сверчки. На склонах блеют подросшие барашки. — Слышу, что заговорился, и пожимаю плечами. — Китс описывает все это гораздо красивее.

— Ты нормально все это описываешь, — тихо произносит Джинни. — Говори. Пожалуйста.

— Да и все, собственно, — отвечаю я. — Китс написал всего несколько стихотворений. Исторг их в пароксизме гениальности, когда ему было чуть за двадцать. А потом заболел. Поехал в Италию, чтобы поправить здоровье. Умер в Риме. Ему было двадцать пять лет. Раньше я часто думал о том, что он был такой молодой. Представляете — умереть в двадцать пять лет? Ни семьи. Ни детей. А теперь мне кажется, что это такая долгая жизнь. Мне бы до девятнадцати дотянуть — и то счастье. — Голос у меня прерывается. Замолкаю. И так болтаю слишком много.

В купе тишина. Дыхание Джинни. Перестук колес. За окном зарею облака в тени над нью-джерсийским сосновым лесом.

— Я когда тебя увидела, сразу поняла, что у тебя беда, — шепчет Джинни.

— Откуда вы узнали?

— За мной тоже охотились, — признается она.

Какая искренняя девушка. Тема для нее нелегкая. Но ей хочется поговорить.

— Полиция?

— Нет. Один парень.

— Он вас любил? — осторожно спрашиваю я.

Она дергает головой — не то кивает, не то мотает.

— Хотел на мне жениться. Потом хотел меня убить. Ему чуть не удалось и то и другое. Так что я как только тебя увидела, сразу все поняла.

У меня появляется ощущение, что она чувствует ко мне что-то очень сильное и очень глубокое, но я снова не понимаю, что именно. Симпатию? Гораздо глубже. Сочувствие? Нет, что-то мрачное. Страх?

— Вы именно поэтому и пошли работать проводницей? — спрашиваю. — Чтобы от него сбежать?

Она поворачивается и смотрит на меня. Влажные карие глаза, прямо как блюдца. Рыжие волосы поблескивают в закатном свете, словно вскрытая золотая жила.

— Обними меня, — шепчет Джинни.

Я приобнимаю ее — и отталкиваю.

— Вы случайно не горм? — спрашиваю я.

Вид у нее рассерженный и обиженный.

— Что ты несешь?!

Таких хороших актрис не бывает. Я смеюсь и нежно ее обнимаю.

— Прости, — говорю.

Прижимать Джинни к себе очень приятно. Она девушка крупная. Есть что потрогать, да и она крепко обнимает меня в ответ. Волосы щекочут мне шею. Мы оба недавно плакали, поэтому щеки у нас прохладные и немного влажные.

Это не то чтобы любовные объятия. И не то чтобы дружеские. Где-то посередке. Занятное местечко.

— Кто за тобой гонится? — спрашивает она.

— Ты не поверишь.

— Честное слово, поверю!

— Я жил себе в маленьком городке, никого не трогал…

— Ага, — вздыхает она.

— И тут пришли какие-то люди и убили моего отца.

Она ахает:

— Боже мой!

— Он велел мне бежать. С тех пор меня преследуют какие-то странные существа. Они похожи на гигантских нетопырей. Потом еще одна девица пригласила меня к себе, а оказалось, что она горм. Мы с этим псом сбежали из ее дома, только это не просто пес. Мы с ним общаемся телепатически. А самое странное, что я совершенно не понимаю, почему он мне помогает, но по всему получается, что я будто бы самая важная фигура в какой-то широкомасштабной тайной войне.

Джинни дрожит. Я крепче прижимаю ее к себе. Ей страшно? Неужели я ее так напугал своим рассказом? Нет, она хихикает. Старается сдержаться, но вся так и трясется от хохота.

— Ладно тебе, умник, — выдыхает она наконец. — Не надо рассказывать мне, кто за тобой гонится. Это не мое дело.

Что ж, она мне не верит, и я ее понимаю. Но я решил воспользоваться такой переменой в ее настроении.

— Джинни, а зачем ты приходила ко мне в купе?

Она перестает смеяться.

— Не важно. Все уладилось. Я со всем разобралась.

— Джинни, расскажи, пожалуйста. Мне нужно это знать.

Джинни молчит. Потом говорит:

— Про тебя спрашивали.

— Что спрашивали?

Джинни чувствует, как я напрягся.

— Кто спрашивал? — напираю я.

Она отстраняется. Изучает мое лицо. Видит, что я этого так не оставлю.

— Звонили из нью-йоркской службы безопасности. Говорили с нашим старшим проводником. Хотели знать, нет ли в поезде слепого пассажира. И собаки-поводыря. Старший проводник расспросил нас всех, у кого кто в вагоне едет. Я тебя прикрыла.

— Зачем?

Она кивает.

— Я же тебе говорила — за мной тоже гонялись. Я поняла, что на самом деле ты не слепой, поэтому вроде как и не соврала. Наверняка обзвонили все поезда, которые отошли от Пенсильванского вокзала. Я слышала, как наш проводник говорил, что все проверил и в поезде слепых нет. А ведь так и есть, правда?

— Правда. Спасибо тебе, Джинни. Я у тебя в долгу.

Джинни поднимается. Отворачивается от меня. В горле у нее булькает. Как бы то ни было, а ее что-то мучает.

— Ничего ты мне не должен, — тихо говорит она.

— Должен. Может, ты мне жизнь спасла. И при этом меня совсем не знала. Просто потому, что ты хороший человек.

Она отворачивается к окну и делает вид, будто смотрится в него, как в зеркало, чтобы поправить форму.

— Ладно, мне надо работать.

Странно. Я думал, я ей понравился. Она меня спасла. А теперь даже смотреть на меня не хочет.

И тут я все понимаю. Нет же, дурак, она не может на тебя смотреть. Это не злость. И не сочувствие. Это вина! Она действительно хороший человек, и сейчас ей очень плохо, потому что она тебя предала.

Джинни направляется к двери.

— Ну, я пошла в вагон.

Я хватаю ее. Вталкиваю обратно в кладовую.

Джинни пытается завизжать.

Я зажимаю ей рот ладонью.

— Ты им сказала, что я в поезде. А потом тебе стало стыдно, что ты меня сдала. Поэтому ты и пришла — выяснить, что у меня за неприятности.

Убираю руку. Джинни отчаянно пытается отовраться:

— Нет, я бы ни за что…

— А может, и не так. Может, ты пришла присмотреть за мной. Это входило в условия сделки? Глаз не спускать с добычи? Говори правду. Сколько тебе пообещали?

— Они не… Я не… Мы ничего… — Джинни пытается отрицать сразу все и запутывается. Тогда она пытается поставить мне подножку, но я оказываюсь проворнее. Она затевает впечатляющий вопль, но я перекрываю ей воздух.

Я гляжу ей в глаза. Она перепугана. Думает, я ее задушу. Душить ее я не собираюсь, но ей полезно так думать.

— Сколько? Последний раз предупреждаю.

Она пытается отдышаться.

— Три тысячи долларов. Больше, чем мой месячный заработок. Я решила, что ты, наверное, действительно сделал что-то ужасное. Извини. Ты мне нравишься. Просто мне нужны деньги…

— Где они собирались сесть в поезд и схватить нас?

— В Филадельфии.

— Сколько дотуда?

— Меньше двадцати минут.

— Где можно будет выйти?

— Нигде.

— Должен быть какой-то способ…

Гляжу в испуганные карие глаза Джинни.

— Нет, до Филли остановок не будет, — говорит она. — Мы идем со скоростью шестьдесят миль в час. Со скорого поезда не спрыгнешь.

Отпускаю ее. Беру себя в руки.

— Ничего, что-нибудь придумаю, — обещаю я. — А вместе со мной можешь распрощаться со своей наградой. Ищи себе другой легкий заработок. Да, и еще, Джинни. На твоем месте я бы унес ноги, как только поезд придет в Филадельфию. Люди, которые ищут меня, не склонны прощать. Когда они поймут, что меня нет, то найдут тебя, чтобы выяснить, кто меня предупредил. У них есть такая штука, которая называется «свежевание нервов», — говорят, очень неприятно. Счастливо тебе побегать, — впрочем, тебе не впервой.

Она глядит на меня. В глазах отчаяние.

— Погоди. Возьми меня с собой. Я тебе пригожусь. Не оставляй меня одну.

— Извини, — говорю я ей, — поболтал бы с тобой еще, но мне пора бежать.

11

Ужин. Вагон-ресторан набит битком. Пассажиры, развернув газеты, открывают коричневые пакеты, достают бутерброды и жуют, просматривая колонку новостей. Молодые мамы кормят детишек из бутылочек.

Мы с Джиско пытаемся унести ноги из этого чертова поезда. Времени в обрез. В вечерней мгле перед нами мерцает Филадельфия. Объявляют, что через двадцать минут будет станция «Тридцатая улица». У меня сильнейшее подозрение, что, если мы немедленно не найдем способ удрать, в Городе Братской Любви нас ожидают адские муки.

Двадцать минут и сколько-то секунд. Уже девятнадцать.

Не надо мне напоминать. Может, собаки и не носят часов, но приближение катастрофы мы чувствуем прекрасно. Сюда!

Стоим в тесном пространстве между двумя вагонами. Свечу фонариком. На крышу ведет черная железная лесенка.

Что ты стоишь?!

Не люблю по ночам на сильном ветру лазить по узким железным лестницам на крыши скорых поездов.