Размышления странника (сборник) - Всеволод Овчинников

Не языковой барьер, а языковой мост

Атмосфера, в которой я начал свою работу в Пекине, была на редкость благоприятной. Крылатая фраза «Русский с китайцем братья навек» была тогда не только строкой из песни. Дружба соседних народов не сводилась к речам государственных деятелей и газетным передовицам. Она реально вошла в тысячи человеческих судеб.

О китайских студентах, которые просиживали выходные дни в читальных залах наших вузов, до сих пор ходят легенды. Да и наши специалисты возвращались с новостроек первой китайской пятилетки неизмеримо выросшими в профессиональном отношении. Ведь к ним постоянно обращались с вопросами, выходившими за рамки их прямых обязанностей, что побуждало углублять свои знания.

К тому же китайцы всячески поощряли своих наставников к новаторству, беря ответственность и риск на себя. Инженер Константин Силин, например, не только обеспечил успешное строительство первого в истории моста через Янцзы, но и впервые в мире использовал там принципиально новый, бескессонный метод возведения мостовых опор, который долго не решались применить в СССР.

Мне выпало счастье быть в гуще этих окрашенных романтикой событий. Возможность беседовать со мной один на один, без переводчика, придавала контактам с местными руководителями доверительный характер, побуждала их относиться ко мне не как к иностранцу, а «как к своему».

Если большинству моих западных коллег в Пекине мешал языковой барьер, мне, наоборот, помогал языковой мост. Достаточно было процитировать какого-нибудь древнего поэта или прочесть иероглифическую надпись, чтобы разом вызвать к себе симпатию собеседника. Знание китайской грамоты, а тем более китайской старины — лучший ключ к сердцу жителя Поднебесной.

Словом, поначалу судьба меня изрядно избаловала. Зато, вернувшись на Родину после размолвки между Мао Цзэдуном и Хрущевым, я оказался словно у разбитого корыта. Поскольку китайская тематика утратила былую привлекательность, решил переквалифицироваться в япониста. Используя свой авторитет востоковеда, убедил начальство, будто китайский язык отличается от японского не больше, чем белорусский от русского. Иероглифы, мол, те же самые, и наши восточные соседи без труда понимают друг друга.

Мне наняли преподавателя, чтобы четыре часа в неделю брать уроки японского языка. В институте мы еженедельно занимались им по восемнадцать часов. К тому же было мне тогда за двадцать, а отнюдь не за тридцать лет. Так что быстро овладеть вторым восточным языком было нереально. Но меньше чем через два года после возвращения из Китая я был направлен на постоянную работу в Японию.

Первый год работы в Токио был самым трудным в моей жизни. Сложнее всего было сломать отношение ко мне как к чужаку-дилетанту. Но китайский язык — это латынь Восточной Азии. Так что знания древнекитайской философии и литературы позволяли мне блеснуть перед японцами там, где многие наши японисты мне уступали.

Я нашел свой собственный подход к освещению Страны восходящего солнца. Задался целью найти скрытые пружины послевоенного экономического чуда в особенностях японского менталитета, человеческих отношений в этой малопонятной для иностранцев стране. Это подвело меня к мысли написать своего рода путеводитель по японской душе, каковым стала книга «Ветка сакуры».

Две большие разницы

Пытаясь описать японский национальный характер, я сравнивал его с китайским. И тут пришлось чаще противопоставлять, чем сопоставлять. Потратив пять лет на изучение страны и языка, а потом проработав семь лет в Поднебесной, я признаться, ошибочно полагал, что китайцы и японцы некие близнецы-братья (и по цвету кожи, и по разрезу глаз, наконец, по общей иероглифической письменности). Но жизнь заставила убедиться, что наши дальневосточные соседи являют собой, как говорят одесситы, «две большие разницы».

Несколько утрируя, скажу, что китайцы — это немцы Азии. В своем поведении они руководствуются логикой и рассудком. Японцы же в этом смысле — русские Азии. Они, как и мы, живут не умом, а сердцем. У них превалирует эмоция и интуиция. Коренится же этот контраст в отношении к природе, то есть к естественному, и к тому, что создано человеческими руками — к искусственному.

На взгляд китайцев, человек как творец — властелин, а материал — его раб. Японский же мастер не навязывает материалу свою волю, а помогает раскрыть его первородную суть. Наглядный пример — национальная кухня. В Китае это некая алхимия, умение творить неведомое из невиданного. В Японии же это искусство создавать натюрморты на тарелке. В отличие от геометрически расчерченного Пекина, хаотичный Токио вырос, «как растет лес». Японские градостроители, подобно местным садовникам, лишь подправляли то, что появилось само собой.

Но главный материал — человек. По мнению китайцев, личность можно и нужно лепить заново. Конфуцианство требует от человека постоянного совершенствования. Об этом напоминают флюгеры в виде карпов, вьющиеся над домами, где есть мальчики. Плыть против течения, стремиться вперед и выше — вот суть мужского характера, воплощенная в этой поэтической метафоре. Японцы же считают для себя примером сплавщика на плоту. Главное — найти стремнину реки и плыть по течению, лишь при необходимости отталкиваясь от берегов. Можно сказать, что китайцам религию заменяет этика (нормы взаимоотношений между людьми), японцам же — эстетика (культ природы, любование весенней сакурой, багрянцем осенних кленов, другие формы совместного обучения красоте). Однако обоим народам присуща склонность к самоконтролю и предписанному поведению.

Как у китайцев, так и у японцев идет постоянный поиск консенсуса, согласия на основе взаимных уступок. Те и другие ставят общие интересы выше личной выгоды. Их религиозная терпимость распространяется и на мирскую жизнь. Обоим народам присуще представление об истине как о горной вершине, к которой ведет множество путей, и каждый вправе выбрать любой из них. Как знать, может быть, именно это когда-нибудь станет благоприятной предпосылкой для создания подлинно многопартийной системы как в Стране восходящего солнца, так и в Поднебесной.

Не рисом единым

Проблема продовольственной безопасности

Японская общественность бьет тревогу. Страна восходящего солнца ныне производит лишь 39 процентов необходимого ей продовольствия. Об этой ошеломившей всех цифре заговорили после перехода к принятому в международной практике методу: сопоставлять отечественные и импортные продукты питания, которые потребляет страна, не по стоимости, а по количеству калорий.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});