Я? - Петер Фламм

и я сам, ужаснее всего я сам.

Я встряхиваюсь, не могу же я так сидеть бесконечно, интересно, который час, ее тонкая ладонь лежит на моей, она укрылась одеялом, оно движется очень медленно, равномерно, от ее дыхания, она спит.

С интересом изучаю ее черты, теперь она лежит на спине, лицо красное и заплаканное, одно колено поднято, так спят дети, ресницы опущены, отдельные волоски трогательно путаются у висков, мягкие губы приоткрыты, время от времени спокойное дыхание прерывается глубоким вздохом, во сне она сжимает мою руку, я не шевелюсь, сижу, склонив над ней голову, совсем близко к ее лицу, на лбу слева виден маленький голубой сосуд, разветвляющийся на виске, полная тишина, слышно только равномерное дыхание, вдох-выдох, в этом есть какая-то самостоятельная жизнь, вдох-выдох, я не выдерживаю: опускаю голову еще ниже, касаюсь губами ее губ, так мягко, так сладко, я прикасаюсь, прикасаюсь к жизни, тогда ресницы поднимаются, подо мной синие звезды, явились с удивлением из неизвестных, далеких снов.

— Грета, — наконец очень тихо говорю я, — я люблю тебя, люблю твои губы и волосики вокруг лба, люблю твои глаза с далеким влажным блеском, люблю твои слезы и плачущие губы, меня долго не было, теперь я здесь, мне нужно время, чтобы вспомнить тебя, наберись терпения, мне предстоит долгий путь, чтобы найти себя, со мной трудно, мне придется сначала поискать, но я люблю тебя, больше ничто не сможет нас разлучить, я люблю тебя, всегда, всей душой, и больше не отпущу тебя.

Пара глаз просыпается, пара глаз слушает, пара глаз лучится синим светом, пара рук поднимается и обнимает меня за шею, тело ликует, крепко прижимается ко мне, больше нет одежды, между нами ничего не осталось, губы на губах, тело на теле.

Ночь проходит, за гардинами светает, я не могу сомкнуть глаз, стягиваю одеяло с груди, лежу совсем голый, мне жарко и странно нечем дышать. Она лежит рядом, на ее лице блуждает улыбка, она грезит обо мне, даже во сне я в ней, я больше не один, почему же мне так тревожно, она разделит со мной все, даже если что-то случится, да что может случиться, Боргес мой друг, он сам так сказал, просил быть его другом, что мне может сделать пес, а если он еще раз придет, я его прибью, хорошо, что ночь прошла, если кто захочет отнять мое счастье, я его прибью, все это лишь пустые кошмары, и голова болит, если бы не так жарко, все остальные спят, накрывшись толстым одеялом, малыш и мать, я один не сплю, ведь нужно быть начеку, в любой момент может что-то случиться, никто не застрахован от судьбы, мы идем по ниточкам, они словно тянутся в воздухе, мы их нащупываем, и вдруг узелки, вдруг…

— Да ты не спишь, Грета, я думал, ты спишь, почему ты смотришь на меня так странно, почему ты села, что случилось, я скинул одеяло, а то очень жарко, вот опять накрылся, ты, похоже, смущаешься, это мило, но на войне, знаешь ли, все забывается, даже стыд, я сплю не так хорошо, как ты, да говори же, скажи хоть слово, ты вся побелела, но ведь теперь все хорошо, я же люблю тебя, ты же любишь меня, у нас начинается новая жизнь, мы никогда не расстанемся, даже во сне, правда ведь, Грета, Грета…

— Ну-ка, убери одеяло… опять… — говорит она, запинаясь и затаив дыхание, — не пойму, ты выглядишь так странно, как будто… у тебя же нет пупка!

— Нет пупка? Но это же смешно, у любого человека есть пупок, у каждого, кого родила мать, так мы все связаны с землей, с другими людьми, у всех нас есть мать, ты еще спишь, тебе сон застит глаза!

— Нет, нет, нет. — Она рядом со мной на моей кровати, в ее маленькой руке вдруг обнаруживается такая сила, она срывает с меня одеяло, не моргая смотрит на мое тело, в ее взгляде ужас, тогда я сам опускаю глаза, провожу пальцем по животу: он гладкий, кожа будто натянута на круглый барабан, углубления нет.

У меня нет пупка, у меня нет матери, у меня нет ребенка, я не вплетен в эту цепь, соединяющую все тела от первого до последнего человека. Не рожден из лона, тело и все же никто, я и все же другой, имя, судьба и все же не человек. Где же я начался и где кончаюсь? И все же я ощущаю себя, этого у меня не вырвать.

— Грета? Не пугайся ты так, да, живот гладкий, кожа совсем гладкая, но, может быть, не совсем, посмотри, вот здесь рубец, он маленький, но все-таки есть, наверное, мне на войне что-то сюда попало, да, мина рядом взорвалась, да, конечно, был сильный удар, я упал, мы все попадали, разве я тебе не писал, весь окоп осыпался, нас всех оглушило, у меня из живота кровь шла, я, наверное, упал на колючую проволоку, но не сильно, была небольшая рана, прямо вот здесь, посередине, видишь, а теперь она зарубцевалась, остался только вот такой шрамик, рубчик, почти гладко, даже совсем гладко уже, ничего не заметно, ты не веришь, ты мне не веришь?

— Ты был ранен и ничего не написал мне? Почему ты не написал мне об этом? Предчувствие, у меня было предчувствие, я все время видела тебя на земле, засыпанным песком и глиной, видела тебя в крови, мертвого, ах Ханс, Ханс, слава богу, ты здесь, все кончилось, ты жив, смерть была так близко, если бы сюда, сюда попало, ты бы лишился жизни, все было бы кончено.

Она вне себя, ее губы, ее горячие щеки на моем теле, целует это место снова и снова. Потом поднимается, садится на колени рядом со мной, пристально смотрит в глаза:

— Почему ты все скрыл от меня? Потому что любишь меня, знаю. Но ты не знаешь меня, не знаешь мою смелость и силу, нет ничего такого, что ты не можешь мне сказать, и никогда не будет. Что бы ни было, я не испугаюсь.

Нет. Ничего? Эх, вот бы все сказать, все рассказать живой душе, разразиться грозой! Что, если я сейчас откроюсь ей, если встану голый посреди комнаты, положу ее руку на живот и скажу: “Смотри,