Трудное время для попугаев (сборник) - Татьяна Пономарева

Она еще час рассказывала все эти глупости, я не верил ни на мгновение, но делал вид, что верю, восторгался, возмущался, а из головы никак не выпадал тот старик с аккордеоном в подземном переходе у метро. «Соня» на подоконнике тянул какую-то нудятину. Машка утопала в кресле напротив, а я сидел как неспособный и ничего не предпринимал. Конечно, у нас с ней это уже не в первый раз, да и вся ночь впереди. Но я сам не понимал себя. Хотелось до ужаса, а сидел в отупении, будто забыл, как это делается. Я даже почувствовал момент, когда она начала обижаться, и буквально заставил себя подойти к ней и, подняв на руки, перетащить на диван.

Машка не то чтоб красивая, но очень нежная, теплая девочка. Таких, мне кажется, любят даже больше, чем красивых. Мне нравится, что она носит платья. Не знаю, это мой опыт, но платье снимать приятнее, чем ей же расстегивать джинсы, атавизм – но факт.

Мы пили вермут. Отрывая виноградины, кормили ими друг друга. Я целовал ее пальцы, лицо, волосы, медленно и подробно блуждал губами по ее телу, чувствуя, что сегодня могу себе это позволить. Но она боялась, что произойдет, как в прошлый раз, и она не успеет. Я ей говорил – не торопись, мне хотелось какой-то протяженности. Но она нервничала, стала спешить, отметая все мои окрестные блуждания, сорвалась, как в пропасть, и потащила меня за собой. Нигде восторг и разочарование не подступают так плотно друг к другу, как в этот момент. Наверное, если б она знала, что бывает со мной после, на секунду могла представить это опустошение, она бы не торопилась. Но у нее, видно, все по-другому. На лбу капельки пота, смотрит на меня с нежностью и тревогой.

– Стипль-чез, – говорю.

– Чего? – переспрашивает она.

– Скачки. С препятствиями.

– Ты сегодня странный. У тебя кто-то есть кроме меня?

– С чего ты взяла?

– Так, показалось. Когда долго не бывает, хочется побыстрее, а ты не торопился. Может, ты этим самым занимаешься?

– Чем? А, этим… Обязательно, в школе под партой.

Потом ей звонили подружки, она с ними болтала, намекая, что не одна. Я смотрел очередную муть по видику. Около полуночи безумно захотел спать, как какой-нибудь молодожен, проскочивший медовый месяц. Она потащила меня в другую комнату, с гигантской кроватью.

– «Как из маминой из спальни…» – начал я.

Но она перебила:

– Нет, теперь здесь обитаю я. Мы с мамой поменялись.

– Зачем тебе такая кровать?

– Через голову кувыркаться. Смотри!

– Когда я был маленький, у деда был диван – длинный, как в метро…

– А где он теперь? – спросила она.

Но я не ответил. Мне не хотелось с ней об этом говорить.

Она не гасила ночник на тумбочке. Мы валялись, ели шоколадку, шурша фольгой, и почему-то разговаривали шепотом.

– Расскажи смешную, страшную или дурацкую историю, – попросила она.

– Двадцатого декабря такого-то года в роддоме на Покровке родился мальчик Сева.

– Дальше.

– А всё! Вся история – смешней, страшней и глупей быть не может.

Потом опять все начиналось сначала. Я умолял ее: ну не спеши, не бойся! Но она нагнетала недозревшую страсть. В самый ответственный момент в свете ночника увидел, как с наволочки под ее головой круглым глазом таращится на меня павлин, словно обескураженный открытием, что на свете кроме женщин есть еще и мужчины. Это было так нелепо, я расхохотался, она не поняла, оттолкнула меня, потом затряслась в плаче.

– Ну прости. – Я пытался успокоить ее. – Прости. Этот дурацкий павлин…

– Послушай… – Она села на кровати, подтянув простыню. – Зачем ты этим со мной занимаешься?

– Ну как, все этим занимаются…

– Так, все. Прекрасный ответ. А как ты ко мне относишься, ты сам хоть понимаешь?

– Хорошо, нормально. Ты – веселая, готовишь вкусно…

– Ты любишь меня?

Ну что мне стоило ответить «да»? Частично это было бы даже правдой. Но когда тебя спрашивают вот так прямо об этом, что-то происходит внутри, опускаются километровые шлагбаумы. Может, через десять минут или через месяц я бы это сказал ей сам…

Несколько раз я звонил ей потом. Она разговаривала торопливо и равнодушно. Наверное, была права. Я не то чтоб скучал, но хотелось ее видеть, скорее – просто привык к ней.

Мама яростно ухаживала за попугаем. С утра до вечера крутилась вокруг клетки с прыскалкой. По-моему, легче было купить аквариум и поселить его там. Попугай уже боялся ее – сидел насупленный, уставший трясти перьями и ничего не говорил.

– Гера – хороший мальчик? Гера поговорит с мамой?

– Послушай, – сказала мне Эмма, когда привезла его, – попугай только на год. Люди уехали, оставили. Через год надо или платить, или отдавать.

Я не хотел привыкать к временной птице.

– Герочка нездоров, – растерянно произнесла мама. – Ничего не ест. Правильно пишут, что зима – трудное время для попугаев.

– А весна, а лето, а осень, что, мам, легкие?

– Там про это не сказано.

– Оставь его хоть на день в покое, дай ему опомниться. Ты его замотала своей заботой.

И еще раз я сделал внутреннюю попытку поехать к деду, но оказался в центре «Свободный час». Поиграл на компьютере. Потом, пока хватило денег, торчал у игрового автомата, продулся вчистую и поехал домой.

На этот раз врать чего-то не хотелось. Мать мою неразговорчивость расценила по-своему:

– Неудачно съездил?

– Почему, нормально…

– Как его здоровье?

– Нормально.

– Ну что ты заладил. Подробнее можешь?

– Кашляет он. Все старики кашляют, страдают запорами и отложением солей. Я-то чего могу?

– Ему нужно микстуру попить. Купил бы… Тем более все надо делать быстрее. Я продумаю твой следующий разговор с ним, тянуть нельзя.

Приближался Новый год. По утрам я еле вытаскивал себя из постели, приходил в школу с полузакрытыми глазами, но вовремя. Хотя опаздывали почти все, даже учителя. На свой день рожденья попытался пригласить Машку в «Макдоналдс». Шутил, что изобрел новый сорт овощных сосисок, а она знает, как толкать в рестораны ноу-хау. Но она полуофициально поздравила меня, пожелала мне повзрослеть, дотянуть по развитию хотя бы до среднего школьного возраста, не говоря уж о моем паспортном.

Я обиделся. Но через день еще раз позвонил ей и сказал то, что она хотела от меня услышать. Стоило мне вымолвить признание, как я тут же понял, что это – голая правда, но в прошедшем варианте. Что, действительно, все это время я любил ее, и скучал, и хотел быть с ней, но вдруг этой вынужденной, обязательной моей фразой она как бы мгновенно освободила меня от всего этого. И теперь, когда она сказала в ответ тихо и коротко «заходи», я уже находился по другую сторону своего признания и не пошел к ней ни в тот вечер, ни в другой…

Тридцатого декабря я вытащил из шкафа новый, подаренный мне два года назад шарф. Потихоньку от матери убрал его в пакет, спрятал туда же коробку конфет «Ликер в шоколаде». По дороге решил докупить остальное. Не хотел говорить ей, что еду сегодня. Хотел сделать это без ее ведома, без этих осточертевших: «Повтори, что ты должен сказать, так, правильно, умница». «Гера – хороший мальчик, Сева – хороший мальчик…»

На вокзале продавались шутихи. Сам не зная почему, я купил одну, подумал: может, выйдем во двор, воткнем в сугроб. Мне очень хотелось увидеть деда. Я не собирался у него задерживаться и вести мамины программные беседы. Просто хотел его поздравить, побыть без всякого внутреннего напряжения. Может, если была у него искусственная, нарядить елку.

Когда я подошел к его дому, заметил, что свет не горит. Но в прошлый раз он тоже не горел. Утопая в снегу, подобрался к калитке. Ее давно не открывали. С трудом отодвинув калиткой целый сугроб, втиснулся во двор и пошел по дорожке, оставляя за собой не следы, а глубокие норы. На ступеньках крыльца лежали пышные снежные пироги, и даже форточку на кухонном окне подбило снегом так, что любому понятно – ее давно не открывали.

Я постучал. Никакого движения. Окна были занавешены, и заглядывать в дом было бесполезно. Но на всякий случай я обошел вокруг, привстал на завалинку, цепляясь за наличник, – на одном из окон столовой шторы не сходились посредине… Но что можно разглядеть в темной комнате? На мой стук отозвался только дятел: он починял сосну возле душа и не обращал на меня внимания.

Скинув сапогом снег, я присел на крыльце, не зная, что делать дальше. По здравому смыслу паниковать нечего. У человека в городе квартира, на носу праздник, чего сидеть в этой берлоге? Правильно сделал, что уехал. Я успокаивал себя, но всякая пакость лезла в голову. Чтоб не думать о том, что элементарно могло произойти, чтоб не участвовать в этом даже мыслями, я вытащил шутиху, поставил ее в сугроб и полез за зажигалкой. Но либо забыл ее, либо выронил на вокзале. Подгреб снег, слепил снежок, попытался сбить сосульку с козырька над крыльцом. Попал с четвертого раза. И тут вспомнил про баскетбольную корзину. Пошел между деревьями, утопая так, будто две зимы сложились вместе, объединив свои сугробы, – еще б немножко, и вплавь! Корзины не было, но у одного дерева сбоку торчало снежное ухо. Сбив снег, увидел ее. Мерзлая сетка прилипла к дереву – видно, застыла на ветру. Сверху, на кольце, лежал снежный ком – у зимы свои игры. «Главное, записывай. Черта вертикальная – бросок. Не попал – минус. Попал – кружок…» Почему-то мне тогда очень нравилось это слово – «вертикальная». Я употреблял его к месту и не к месту. Теперь я смотрел на корзину сверху, не трогая снежный ком, хотя очень хотелось сбить, наверное, в отместку за те детские непопадания.