Большие неприятности - Анатолий Маркуша

—  Абаза! Послушай... ты чего это, Аба­за? — встревожился Егоров.

—  «Я иду по ней косогорами и смотрю неустанно вперед...»

Егоров попятился. Я поднялся с койки.

 — «Впереди с невинными взорами мое детское сердце идет...» — читал я в отчаянии Блока.

Играя скулами, Егоров медленно отступал к двери. А я смотрел ему в лицо и продолжал:

 — «Пусть глаза утомятся бессонные, запоет, за­алеет пыль... Мне цветы и пчелы влюбленные рассказали не сказку — быль».

Больше мы никогда не виделись.

* * *

По городу бродили китайцы — чаще в одиночку, реже парами: показывали фокусы, жонглировали во дворах. У них были непроницаемые, будто изваянные лица. Представления шли без единого слова. Когда зевак собиралось много и они неволь­но начинали теснить артистов, хрупкий, нездешний человек — фокусник или жонглер — брал в руки веревку с ярким деревянным шариком на конце и так ловко раскручивал шарик, что он свистел под самым носом у зрителя, и все пятились, и круг делался шире...

Это — воспоминание очень далекого детства.

Мне нравились молчаливые китайцы, их неза­тейливый репертуар, как и те яркие игрушки из гофрированной бумаги — диковинные веера, шары, рыбы, драконы, — которыми китайцы приторговы­вали по ходу дела.

Но больше всего, можно сказать, на всю жизнь, поразил меня такой номер: между кольями, зары­тыми в землю, протягивали веревку, и, легко балансируя двумя яркими веерами, артист ходил по этой веревке, присаживался, ложился... Было что-то колдовское в непринужденности, с какой человек держался на ничтожной опоре. Может быть, этот номер особенно мне нравился потому, что сам я отличался исключительной косолапостью — посто­янно спотыкался, падал, все на свете ронял...

В нашем дворе был газон, огороженный проволо­кой, натянутой на железных штырях. Загородочка чисто символическая, высотой в каких-нибудь два­дцать пять — тридцать сантиметров. И я надумал: а не освоить ли мне искусство баланса сначала на этой невинной проволоке?

Кто-то разъяснил мне назначение вееров. И, вооружившись двумя старыми вениками, я начал упражнения. Поначалу, едва вскочив на проволоку, я вынужден был тут же соскакивать, но постепенно мне удавалось удерживаться и сколько-то стоять. Потом я сделал важное открытие — двигаться по проволоке легче, чем не двигаться. В конце концов, хоть и с грехом пополам, я выучился передвигаться от штыря к штырю и даже, повернувшись, следо­вать обратно.

Упражнения прервала зима.

Весной я обнаружил — это было второе важное открытие, — что смотреть надо не под ноги, а в дальний конец проволоки, и тогда ощущение равно­весия делается и острее, а вместе с тем, как бы это лучше сказать, спокойнее, что ли.

К концу второго лета я заметно преуспел в своих стараниях. Во всяком случае, ходил, и подпрыги­вал, и поворачивался на проволоке почти без осечек. Верно, до сидения, а тем более до лежания над землей не дошел...

К нам прилетела бригада цирковых артистов. Это был великий праздник! В будни войны ворвалась вдруг веселая, дурашливая, бездумная струя из такого далекого детства. Пожалуй, никаких других артистов, а прилетали к нам и певцы, и танцоры, и декламаторы, не принимали так сердечно, так радостно, как цирковых!

В программе был и такой номер — девушка пля­сала на туго натянутой проволоке, лихо носилась между двух довольно высоких опор, а в заключение крутила заднее сальто.

Наверное, справедливости ради мне не следует называть ту артистку красавицей и слишком пре­возносить ее мастерство, но...

Выступление я смотрел из кабины дежурного истребителя, затянутый в подвесные ремни пара­шюта, пристегнутый к сиденью страховочным поясом, со шлемофоном на голове... Исполнительница этого номера казалась феей, королевой красоты... Потом, уже в сумерках, мы принимали артистов в летной столовой. Из колеи лезли вон, чтобы накор­мить и напоить их по-царски. И я не отходил от королевы.

А когда кончился ужин и все вывалили на свежий воздух, как-то сама собой возникла музыка. Закрутились танцы. Признаться, я никогда не любил да толком и не умел танцевать, так что постарался увести королеву подальше от танцу­ющих. Это мне удалось.

Совершенно не помню, о чем мы говорили, даже не уверен — был ли какой-нибудь разговор. Зато помню отчетливо: капонир, маскировочная сеть, натянутая десятимиллиметровым стальным тро­сом. И я, схватив два шлемофона — по одному в каждую руку, — подымаюсь на откос, чтобы пройти по этому тросу на глазах королевы.

Иду. Покрываюсь липкой испариной. Преодоле­ваю гнусную дрожь в коленках. Иду. Мне кажется, длина троса не пятнадцать метров, как было на самом деле, а все триста. Однако я иду!

Иду, рассчитываю: еще три шага... можно бегом. Пробегаю, прыгаю, подворачиваю ногу. Гро­хаюсь оземь. И попадаю в госпиталь с переломом ключицы...

Перелом ключицы — штука сама по себе доста­точно неприятная, но если прибавить следствие (не было ли преднамеренного членовредитель­ства — акции, в военное время строго наказуемой?), бесконечные расспросы доброжелателей (как это тебя угораздило?), долгое нелетное состояние, мучи­тельные раздумья и одиночество, то придется при­знать — так я сам себе устроил одну из крупней­ших неприятностей в жизни.

Но и это не все. С недавних пор замечаю: мой внук Алешка увлекается жонглированием, упраж­нениями на равновесие и вообще всякими цирковы­ми номерами... Меня раздирают противоречия: по­могать ему или препятствовать?

Конечно, я хочу, чтобы он рос смелым и лов­ким — это понятно. Но, с другой стороны, упражне­ния на проволоке, даже самой невысокой, таят в себе какой-то процент неустранимого риска... И что толку от моего любимого утверждения: без риска нет воспитания? Это слова (пусть тысячу раз пра­вильные), а все равно душа в тревоге...

* * *

Не знаю, следует ли после Коллинза, Бриджмэна, Галлая и Эвереста рассказывать о существе летно-испытательной работы.

Но об одном эпизоде умолчать не в силах.

Вскоре после того, как я закончил спецподготов­ку и приступил к исполнению своих обязанностей на новом уровне, меня позвал Лебедев.

Два слова об этом человеке. Умен, красив, осмот­рителен, смел и азартен был он сверх всякой меры! Человек-легенда!

Позвал Лебедев и говорит:

 — Ухожу в отпуск, программу заканчивать бу­дешь ты. В чем, собственно, вся хитрость состоит? Тебе надо ничего не делать.

И он нарисовал мне картину полета, сложность которого я не оценил. По заданию следовало на­брать четыреста метров, сделать обычный круг над аэродромом, выйти на посадочную прямую, сни­зиться до восьмидесяти метров и над ближним радиоприводом включить автоматику... До высоты шесть — восемь метров полагалось убедиться, что

самолет наделено управляется без участия летчи­ка, и тогда, сняв руки со штурвала, а ноги — с педалей, наблюдать...

Опущу техническую сторону дела: игра элек­тронных импульсов, посылаемых на землю и воз­вращаемых землей, сложное преобразование ра­диосигналов в усилия гидравлической систе­мы — предмет увлекательный, но плохо подда­ющийся популяризации.

А финал, как я мог себе представить, должен был выглядеть так: самолет без моего вмешательства приземляется, теряет скорость на пробеге, останав­ливается. Сам! После этого я заруливаю на стоянку и, дав осмотреть машину инженерам, повторяю взлет.

Лебедев, вводя меня в курс дела, сказал:

 — Технически все более или менее ясно. С точки зрения психологии похуже. Действовать всегда легче, чем бездействовать. Понимаешь? И как при­выкнуть? Надо, очевидно, поверить в эту холеру... Я старался и почти поверил, а природа, привычки, старый мой опыт — все бунтует: против!

 — И решили отдохнуть в отпуске? — спросил я.

Лебедев ничего не ответил, хотя на его открытом, красивом, честном лице было ясно написано: «Ну и нахал ты, Абаза!»

На высоте восемьдесят метров, как только зазве­нел звонок ближнего привода, я проверил скорость и перекинул красный тумблер вверх, выждал пять секунд и снял ноги с педалей. Педали заходили мелко и четко. Самолет наделено сохранял направ­ление. Я отпустил штурвал. И штурвал задергался неживыми, пожалуй, слишком даже выверенными рывками.

Покачиваясь с крыла на крыло, машина, правда, самую малость, начала неприятно опускать нос. Бетон приближался, наплывал в лицо. Видны были черные следы стертой при торможении резины, различались отдельные масляные пятна, швы меж­ду плитами...

«А если эта холера приложит меня с последнего метра?» — подумал я вдруг. И, когда увидел, как пошел назад рычаг управления двигателями, мне показалось, быстро пошел, перехватил управление, выключил автоматику и ушел на второй круг. Справедливости ради надо признать: я едва сам не приложился с последнего метра: это опасная акро­батика — воевать за штурвал у самой земли.