Люди в сером 3: Головоломки - Андрей Бурцев

– К дому Ипатьева, – ответил, не оборачиваясь, сидевший рядом с водителем начальник экспедиции Сорокин.

Все сразу притихли, словно только теперь осознали, куда и зачем они едут. Павлюкова, хотя он и был историком, никогда не интересовала судьба последнего российского царя и его семьи. Он знал краткие, сухие факты: арестован в Екатеринбурге в 1918 году, содержался в доме инженера Ипатьева, расстрелян в том же году, когда была опасность, что город возьмут белогвардейские части. Павлюкова все это не трогало. Расстреляли, значит, так было надо. Он даже никогда не задумывался, что значит: «расстрелян вместе со всей семьей». Он даже толком не знал, кто там в эту семью входил. Жена была, разумеется, сколько-то там дочерей, сын… Это были не люди, а слова и цифры, которые не могли тронуть душу.

Но вот сейчас, трясясь на жесткой скамье «уазика», по мере приближения к этому зловещему дому, профессор Павлюков вдруг начал ощущать какое-то неудобство, быстро переходящее в тревогу. Что-то еще неосознанное все сильнее давило на душу, и он впервые в жизни стал сознавать весь ужас того места, куда они направлялись, ужас, который не только не рассеялся, не ослаб, но, напротив, укрепился с прошедшими десятилетиями и стал лишь сильнее.

– Погодите, погодите, – внезапно воскликнул сидящий рядом с ним Штерн. – Как это «к дому Ипатьева». Он же, кажется, был снесен лет шесть назад.

– Он точно был снесен, – по-прежнему не оборачиваясь, ответил Сорокин. – Говоря «к дому», я, разумеется, имел в виду, к тому месту, где был дом. Там сейчас пустырь, где ничего не растет, кроме полыни да крапивы. Но рядом с домом, чуть поодаль, была сторожка. Ее и спасло как раз то, что она располагалась не вплотную к дому, а чуть в стороне. Вот там-то мы и разместимся на ночь.

– Поня-атно, – растерянно протянул Штерн.

Павлюков то ли крякнул, то ли прочистил горло. Остальные промолчали.

Павлюков представить себе не мог, как они «всем колхозом» разместятся в какой-то сторожке, какую профессор тут же представил себе в виде вагончика, в каком обычно располагались ночные сторожа на стройках. Но он порешил, что начальству в лице Сорокина виднее. К тому же перекантоваться предстояло только ночь, а уже завтра они должны были выехать на предполагаемое место тайного захоронения останков царской фамилии – настоящей и единственной цели комплексной экспедиции.

Сторожка оказалась совсем не тем, что представлял себе Павлюков. За заброшенным пустырем, лежащим в конце улицы Карла Либкнехта, стоял двухэтажный каменный дом. Пустырь был почему-то гораздо ниже улицы, и казалось, что дом вырастает прямо из земли. Не широкий, в три окна, он, тем не менее, предоставлял экспедиции более чем достаточно места. «Уазик» решили не разгружать, только отпустили до утра водителя, поскольку он был местный.

Весь первый этаж сторожки занимала обширная комната. Снаружи дом имел совершенно нежилой вид, но в нем явно кто-то обитал. В комнате вдоль стен тянулись широкие, наспех сколоченные деревянные нары. Окна были выбиты, но несмотря на это, в комнате висел какой-то душок. Сорокин покрутил головой, пробормотал; «Ладно, нынче лето» выбрал себе место у окна и предложил остальным устраиваться.

Они скинули какое-то тряпье и дерюги, лежавшие на нарах, развернули вытащенные из машины спальники, и обустройство было готово.

– Все свободны до двадцати трех тридцати, – объявил вдруг Сорокин. – Можете походить по городу, осмотреть достопримечательности, пообедать там где-нибудь. А я к секретарю обкома. У меня назначена в полдень встреча… Да, и кто-нибудь один пусть останется присмотреть за спальниками и машиной.

– Я останусь, – вызвался Павлюков. – Не хочу таскаться по жаре. Какие там достопримечательности? Да, Герман Иванович, принесите мне из города пирожков каких-нибудь или беляшей…

Когда все ушли, Павлюков вышел на улицу, постоял у порога. Солнце уже припекало вовсю, от густо заросшего крапивой и полынью пустыря густо тянуло запахами горячих трав. Но над всей этой идиллией словно висела какая-то незримая тень. Павлюкову было тревожно. Он прошелся туда-сюда. Под ногами хрупнуло что-то стеклянное. Профессор скосил глаза. Наполовину вдавленные в землю, там лежали осколки тонкой фарфоровой чашки с голубыми цветочками.

Павлюков представил себе, как из этой чашки пьет чай сам император. Или императрица Александра Федоровна. Пьют горячий чай вприкуску с неровно поколотыми твердыми кусками нерафинированного сахара, посмеиваются над чем-то незатейливым и не ведают о том ужасном, что непременно произойдет с ними в ближайшем будущем. Или все-таки ведают? Все они знают и заранее с этим смирились, простили своим будущим палачам?

Павлюкову стало зябко спине, словно по ней прошлось что-то прохладное и скользкое. Он передернул лопатками и поспешил вернуться в сторожку, где лег поверх своего спальника и незаметно для себя, задремал. Но сон не принес успокоения. Снились ему какие-то невнятные кошмары.

* * *

11 июня 1983 года

Июньские вечера тянутся мучительно долго. Особенно когда живешь в одиночестве, которое некому больше рассеять, и даже кошку уже не заведешь. Он попробовал и зарекся на будущее. Кошку он нашел у помойки. Она была бездомной и очень тощей, со свалявшимися клоками шерсти на впалых боках. Вначале все шло хорошо. Он позвал ее, и она охотно пошла, очевидно, отбоявшись свое. Терять ей было нечего, кроме жизни, а вечно голодная жизнь надоела и была уже в тягость.

Он даже уже не удивлялся своим новым способностям вот так, легко и просто, проникать в мысли и чувства посторонних людей и иных бессловесных тварей. Впрочем, может, он где-то и фантазировал. Ведь не проверишь, у кошки не спросишь, прав он или просто приписывает ей свои мысли. Вернее, спросить-то можно, вот только ответа не получишь…

Кошка поднялась за ним на пятый этаж по ободранной лестнице, где располагались его хоромы ровно на одну малогабаритную комнату и вошла следом в квартиру. В прихожей она быстро нюхнула, сориентировалась и пробежала на кухню. А там начались непонятки.

На кухне она резко затормозила, шерсть у нее не только на загривке, но даже и на боках вдруг встала дыбом, глаза загорелись диким каким-то огнем. Кошка заорала так, словно с нее живьем снимали шкуру, и принялась метаться. Опрокинула на кухонном столе стакан с недопитым чаем, взлетела на полку и чуть не обрушила ее, а потом пролетела мимо него в комнату, где проделала еще более головоломные трюки, сшибая и круша все на своем пути. И при этом она, не переставая, орала, как помешанная. Впрочем, именно такой она и стала.

Он трижды ловил ее и пытался успокоить, но она расходилась все сильнее, в кровь изодрала ему руки и норовила вцепиться в лицо. Назревал серьезный конфликт. В любой момент кто-нибудь из соседей мог заинтересоваться, почему за тонкой, как во всех малогабаритках, стенкой так страшно кричит кошка, и вызвать милицию. А встречаться с бравыми стражами правопорядка, имея налицо окровавленные руки и помешанное животное, ему отнюдь не хотелось. Разумеется, можно было бы объясниться, но милиционерам могло прийти в голову обыскать квартиру, а этого он позволить не мог.

Мысленно попросив у кошки прощения, он одним движением свернул зверьку шею. Потом запаковал ее в картонную коробку из-под обуви, а вечером, когда стемнело, вынес на помойку и выбросил в мусорный бак.

Больше он опытов с животными не проводил. Стало предельно ясно, что Головоломки не выносят конкуренции. Они и только они должны безраздельно владеть его вниманием и заботой. И днем, и ночью. Круглосуточно. И никаких иных домашних любимцев, вроде кошек, собак или, не дай бог, женщин они не потерпят и уничтожат.

И все было бы хорошо. Днем он много спал, ночами сидел с Головоломками, любимыми, загадочными, непостижимыми, которые он намеревался и должен был постигнуть. Но вот вечера оставались пустыми, ничем незаполненными и одинокими. Неизвестно почему, только он никогда не доставал Головоломки из тайника, пока за окном не стемнело. Было ли это внушено ими или так сложилось само собой, он не знал, но рисковать и идти наперекор своей интуиции не хотел. Головоломки были его единственной ценностью, самой ценной из всех, что когда-либо он имел. Он должен хранить, беречь их пуще жизни, потому что жизни без них – он знал это точно – не будет. И он должен бы их разгадывать. В этом был смысл самого его существования, для этого он появился на свет.

Он не задумывался над тем, что будет, когда он разгадает их все. До этого было еще далеко. Почти за два года он разгадал всего три Головоломки. Три из тридцати трех – именно столько было в «дипломате». И на это ушли все ночи. Все ночи, пролетевшие, как одно мгновение. А впереди их было еще очень, очень много…

Стемнело. Из тайника в ванной комнате, который он устроил по всем правилам конспирологии, он достал «дипломат», принес на кухню и положил на шаткий столик. Это тоже была традиция. Головоломками он занимался только на кухне. На кухне и более нигде. Оставалось лишь удивляться, сколько традиций возникло у него за последние два года. Но он не удивлялся. Все удивление он тоже берег для Головоломок.