Исполнительница темных желаний - Галина Романова

– Разведись с ней и найди себе другую. Ты красивый, здоровый, молодой мужик. Обеспечить можешь гарем целый, чего тебе в ней? Брось ее, пускай она себе кого-нибудь тоже найдет, – кудахтала тетка его жены, занавесившись сизыми клубами дыма. – Чего вам вместе мучиться. Поврозь-то, может, и лучше.

Ох, как он тут начал орать! Как он орал на старую ведьму, даже не выдержал и пообещал ее убить, если она вдруг посмеет влезть между ними. Никогда не тронул бы, ежу понятно, но в порыве гнева выпалил. К слову, тетка не испугалась. Хмыкнула – не понять было, сердится или одобряет его гнев. А потом выпроводила его со словами:

– Хочешь мучиться, продолжай ее любить. Не хочешь, беги от нее, куда глаза глядят.

Он продолжил любить свою Полину, потому что ничего не мог с этим поделать. Ничего! Сидел размякшим куском пластилина напротив нее и глядел, не отрываясь, как она ест, смотрит телевизор, читает книгу, пришивает пуговицу. И не мог заставить себя отвернуться, не мог думать о ней гадко, и что самое страшное – в прошедшем времени думать о ней не мог.

Серега Хаустов, которому он в сердцах пожаловался, приехав к тому на дачу, посоветовал проявить мужскую твердость, не унижаться и не навязываться. И даже позавидовал, дурак, что Панов может с такой легкостью от жены избавиться. Он-то, мол, и рад бы, да хрен что выйдет. От такой, как его Тайка, уйти можно только на тот свет, либо ее туда спровадить.

А что Полина его выделывается, так то, мол, не беда. Молодая, гонору много, не плохо бы придавить этот самый гонор, поставить зарвавшуюся девчонку на место, а то и наподдать.

– Не могу я с ней так, Серега! – бил себя кулаком в грудь Антон.

– И зря! Распустил, понимаешь, теперь плачешься. Что такое мужское самолюбие, помнишь? Нет? Так вспоминай, вспоминай! Спать она с ним не желает! Да ты завтра пальцами щелкнешь – укладывать желающих в кровать замучаешься…

Пальцами он, выходит, вчера как раз и щелкнул, переспал с Ольгой. Только ничего хорошего из этого не вышло. Никакой благодатью в душе не взыграло удовлетворенное мужское самолюбие. Наоборот, противно стало, когда, проснувшись, понял, что произошло. Противно и стыдно перед Полиной, будто окунул ее во что-то грязное и непристойное. А на теле и лице словно жирные пятна остались от жадных Ольгиных губ. Помыться бы скорее, да на работу улизнуть, чтобы лицом к лицу с женой не столкнуться. Чтобы глаза от нее не прятать и не чувствовать себя сволочью последней за свое незапланированное предательство.

Хорошо бы, подумал Панов, Полинки дома не оказалось. Вышла куда-нибудь за хлебом, например, и задержалась бы. Или за свежим творогом к завтраку, его всегда долго приходилось ждать.

Полина была очень прилежной хозяйкой и тщательно следила, чтобы дома он хорошо и полноценно питался. Здесь упрекнуть ему ее было не в чем. Но вот за то, с какой легкостью она отпустила его жить в соседнюю комнату, за то, что ни разу за минувшие сутки не позвонила ему, не побеспокоилась, не проявила элементарного женского любопытства, он готов был…

А, в самом деле, на что он готов? Как далеко он может зайти, чтобы наказать ее – неприступную? Ударить не сможет, это ясно. Уйти от нее способен лишь в соседнюю комнату. Обругать гадкими обидными словами лучше даже не пытаться. Почему? Да потому, что какая же она гадкая? Она чистая, хорошая, милая, просто она не любит его так, как он ее и все. Да, наверное, и вообще никак не любит.

Он открыл дверь сам, хотя всегда звонил, чтобы она открыла ему. Чтобы встретила на пороге, подставила щеку для поцелуя. Хоть и неприятно ей было, но до недавних пор щеку подставляла. Сейчас все изменилось. Поцелуи теперь исключались. И все общение между ними не должно было выходить за рамки вежливого пустого разговора.

– Передай хлеб, пожалуйста.

– Да, да, конечно.

– Кофе сварить тебе?

– Если не сложно.

– Я выгладила тебе рубашку, которую ты просил.

– Спасибо огромное…

И так далее, и тому подобное.

Ей, кажется, было очень комфортно за этой словесной органзой. Она даже хмуриться стала реже. Она и не догадывалась, как ему хочется поймать эту руку, передающую ему хлеб. Стиснуть ее, потянуть на себя, заставить ее хозяйку соскользнуть со своего места и усесться к нему на колени…

– Антон!

Полина так неожиданно появилась у входной двери, как будто выбежала или выпрыгнула из комнаты, хотя это ему наверняка померещилось. Она никогда не делала резких движений, всегда несла себя с достоинством. Просто он не ожидал… Нет, не желал ее сейчас видеть, и ее внезапное появление заставило его вздрогнуть.

– Я, Антон, – ответил он, поворачиваясь к ней спиной.

– Антон, где ты был?!

Странно, но ее интонация показалась ему надломленной, словно она волновалась. Что тоже исключается, потому что они ведь теперь соседи, между которыми повисла, переливаясь всеми оттенками, этикетная завеса.

– Это так важно?

Он согнулся и принялся стаскивать с себя туфли.

Черт! Хоть бы ушла! Не может он смотреть на нее! Кажется, только глянет в ее глаза и примется каяться во всех своих грехах и вымаливать прощение. Только прощать-то его, кажется, некому. Полина уже отгородилась от него, и его грехи занимают ее мало.

– Важно! Очень важно!

И его жена, его уравновешенная, милая, всегда вежливая жена, вдруг топнула ножкой. Она позволила себе топнуть на него своей красивой ножкой, и сделала это так мягко и так неубедительно, будто репетировала какое-то балетное па, что Панову вдруг сделалось смешно.

– С каких это пор, милая Полина, тебя стало интересовать, где я был, с кем я был? – протянул он все еще со смешком.

Посмотрел на нее внимательно, наконец. Отметил припухшие веки и темные полукружья под глазами, явно намекающие на то, что Полина плакала. Неужели переживала? И судорожное дыхание тоже ведь не от веселья случается, так? А она именно так сейчас дышала, его жена – с обидой и горечью.

Она молчала, также прерывисто дыша и покусывая нижнюю губу. Тогда он продолжил с нажимом, двинувшись в ванную и на ходу раздеваясь:

– Если бы тебя интересовало, где находится твой муж, ты бы позвонила. Это ведь так просто, дорогая. Берешь в руки мобильный, жмешь на кнопки и следом жмешь кнопку вызова. И ты сразу бы узнала, где я. С кем я…

Рисковал? Рисковал, без сомнения. Мог ведь нарваться и на истерику. Кто знает, что хранится в сокровищницах ее великолепной души.

А, плевать, решил он вдруг в какой-то критический момент! Плевать, какие чувства она сейчас испытывает. Ее так долго не волновали его чувства, что и устыдился бы, да желание пропало.

– Я знаю, с кем ты был, – вдруг пронеслось за ним следом по коридору, догнало, больно ткнуло под левую лопатку и заставило остановиться. – Я видела вас, когда вы уходили из ресторана, Антон.

– То есть? – внутри отвратительно и трусливо заныло. Он повернулся, и совершенно детским, шкодливым каким-то движением подергал плечами. – Я не понимаю, о чем ты, Полина.

– Я не хочу, чтобы ты врал мне, Антон.

И Полина потерла переносицу, будто тоже, как и Ольга вчера, поправляла очки-невидимки. Только у нее они наверняка розового цвета, с необъяснимым злорадством вдруг подумал Панов. И стекла розовые, и оправа из розового перламутра. И смотрит на мир эта красивая утонченная женщина сквозь свои, невидимые остальным, розовые стекла, и видит только свой мир. Мир, отфильтрованный от горя, от пошлости, от вожделения. Вожделение-то для нее – самый страшный из пороков.

– И прежде чем ты начнешь врать мне снова, я скажу тебе, что вчера, не дождавшись тебя, я пошла в дежурный магазин. А он как раз напротив того ресторана, где ты вчера отдыхал с девушкой.

– Она не девушка, она официантка, – буркнул он, поняв, что спалился на все сто.

– А официантки разве не могут быть девушками? – Полина недоуменно подняла аккуратные бровки. – Это не имеет значения, потому что я видела, как вы вместе вышли, обнялись и пошли в противоположную от дома сторону.

– А по-твоему, я должен был с ней идти по направлению к своему дому? – зло оборвал он ее.

Разозлился, потому что очень уж уравновешенным тоном Полина рассказывала о том, что вчера подглядела. Разве так ведут себя, уличая в измене?! Разве стоят восковыми куклами и аккуратно цедят слова, не меняясь при этом в лице? И непонятно тогда, почему глазки припухшие, и дыхание срывающееся было минут пять назад. Может, по поводу сломанного ногтя такие переживания случились?

– Ты… – осторожно, будто ступая на припорошенный снегом ледок, начала говорить Полина, – не должен был идти с ней сюда, это не обсуждается. Но ты и не должен был…

– Слушай, хватит уже! – взорвался он, поняв, что она ни черта его не ревнует к возможной сопернице. – Мне не хочется слушать, что я должен, а чего нет! Я любил тебя, понимаешь! Очень сильно любил! У меня к горлу комок подступал, когда я смотрел на тебя, и дышать невозможно было. Я же боготворил тебя, Полина! И не мог оставаться равнодушным, когда такая прекрасная женщина находилась рядом со мной! Поэтому я… Может, я бывал груб или слишком порывист, может, не спорю. Но это от любви, понимаешь, а не от неотесанности моей, как утверждает твоя тетка!