Семя грядущего. Среди долины ровныя… На краю света. - Иван Шевцов

Емельян сжимал в своей руке Галину руку, отрешенный от всего земного, и не сразу понял ее вопрос.

- Ты о ком?

- О Савинове, - пояснила Галя и порывисто потянула к себе его руку.

- А черт его знает, - недовольно ответил Емельян. - И зачем он вам дался?

- Не нам, а Марьяне. Я за нее переживаю. Мне кажется, если б он знал, что она его любит… Она какая-то странная. Кажется, и смелая и боевая с другими, а тут любит, но виду не подает, - приговаривала она быстрым шепотком.

- Это, наверно, так и должно быть - когда любишь, то как будто стыдишься, - ответил Емельян.

- А ты любил?

- Я об этом читал.

- В книжках красиво про любовь пишут, интересно, - задумчиво и грустно произнесла Галя, - в жизни все по-другому, совсем не интересно, не так, как в книжках.

Емельян подумал: "Откуда тебе знать, как в жизни, ведь ты еще ребенок, милый, славный ребенок?" Он бережно и пугливо поднес ее руку к своей горячей щеке, дотронуться губами до руки не решился, лишь заметил тихо-тихо:

- Нет, Галочка, в жизни, красивей, чем в книгах, лучше. Лучше, лучше - не спорь со мной. Мне хорошо, очень хорошо. А тебе плохо, ну скажи, тебе плохо?..

Ему хотелось слышать ее опровержение, возражения, но она грустно глядела куда-то в пространство и затем, после паузы, вместо ответа сказала:

- Ты познакомь Савинова с Марьяной.

Ему было обидно: в такие минуты она думает о чем-то постороннем, о каком-то Савинове, в которого влюблена даже не сама, а ее сестра. Вздохнул сокрушенно:

- Ладно, познакомлю.

Титова усиленно оставляли ночевать.

- Ну куда ты пойдешь? Уже поздно, ты пьян, еще в комендатуру попадешь, могут быть неприятности, - уговаривала Марьяна. - Комната в твоем распоряжении, ложись на диван и спи.

Здравый смысл видел Емельян в словах Марьяны и никак не мог понять упрямства друга, заладившего свое: "Нет, я не могу остаться".

- Действительно, Ваня, оставайся, - советовал Емельян, но изрядно захмелевший Иван был непреклонен в своем решении и в полночь ушел к себе домой, огорчив своим упрямством Марьяну.

Сразу же после его ухода, пожелав Емельяну спокойной ночи и приятных снов, ушла к себе и Галя, упорхнула бесшумно, мягко, как ночная птичка. Емельян разделся и лег в постель. На душе было радостно и легко, и думалось о том, до чего хороша и прекрасна жизнь и какими чудесными людьми заселена земля. Постель пахла свежим бельем, молодое здоровое тело непривычно утопало в перине и нежилось, обостренный слух чутко ловил все звуки, доносившиеся из гостиной и кухни: там сестры убирали посуду. Емельян думал о Гале и о словах Ивана: "Славная пара. Чем не жених и невеста?" "Чудная, чудная Галочка", - стучало в мозгу и таяло, одолеваемое вкрадчивым, настоянном на водке сном.

Он дремал не больше получаса. Вздрогнул и встрепенулся от чьего-то неожиданного прикосновения. Открыл глаза, резко шарахнувшись к стенке, и в ту же минуту услыхал над собой тихий ласковый шепот:

- Какой ты пугливый. Ты очень нервный. Вот не думала. Хотя работа у тебя такая, беспокойная.

Марьяна сидела в ночной сорочке на его кровати и холодной рукой касалась шеи Емельяна. Он был удивлен ее неожиданным появлением и напряженно ждал объяснений. Он по наивности думал, что пришла она, чтобы сообщить ему что-то неотложное или о чем-то спросить. Прикосновение рук ее - совсем не то, что Галины, - было неприятно. Он ждал слов, а она, обхватив обеими руками его голову, вдруг порывисто прижалась влажными губами к его глазам, взволнованно шепча:

- Что за глаза… Ты сам не знаешь, какие у тебя глаза, милый мальчик.

Он почему-то подумал вслух:

- А как же Галя?

- Галя спит, родной, - густо дышала она духами перед самым лицом. - Спит, понимаешь? Она ребенок… - И уже капризно: - Мне холодно. Ты не догадываешься?

Нет, он не догадывался, этот неискушенный в таких делах мальчик; сказал удивленно и осуждающе:

- Галя - твоя сестра… И потом, знаете, Марьяна, - он все еще не мог окончательно перейти с ней на "ты", - нехорошо это, не надо. Идите к себе. Я познакомлю вас с Савиновым. Хорошо?

- Хорошо, - вздохнула она, запрокинув голову и прикрыв глаза. Из окна падал зыбкий сумрак и неверным пунктиром очерчивал ее упругую грудь, обтянутую едва белеющей сорочкой. - Хо-ро-шо, - повторила она протяжно и машинально поправила волосы. Она умела владеть собой. - В следующую субботу ты пригласи его ко мне на день рождения. Никого не будет: только я да Галя. Ивану не говори - не надо. У него невеста, теперь он человек семейный. Тебе нравится Галя? Люби ее, она славная. - Покровительственно потрепав его по щеке холодной шершавой ладонью, сказала, вставая с кровати: - Покойной ночи, малыш.

И уплыла беззвучно ночным видением, оставив после себя это обидное "малыш" да запах духов, растревожив думы и посеяв бессонницу. Брошенное на прощанье с нескрываемой едкой иронией "малыш" оскорбляло в нем мужчину и рождало протест: "За кого ж ты меня принимаешь и как все это называется? "Люби Галю", а сама - ко мне в постель? Вот как у вас водится". Но он не делал обобщений и по-прежнему видел женщину в образе Гали, а не ее старшей сестры, и по-прежнему боготворил имя женщины. Его лихорадило. Да, он нуждался в ласке, в душевном тепле женщины. Судьба не баловала его в детстве и отрочестве, и теперь его истосковавшаяся душа жаждала тепла. Но не такого. Не так он представлял себе первую интимную встречу с девушкой. Но, пожалуй, больше всего его беспокоило, знает ли Галя о ночном визите сестры. Что она теперь может подумать о нем? Как он завтра посмотрит Гале в глаза? Придется объясниться.

Но объясняться не пришлось: на следующее утро Галя была ласкова и нежна с ним за чаем, всячески давала ему понять, что она все знает и всецело одобряет его поведение. Шепнула Емельяну:

- Ты молодец, я люблю таких.

И вдруг неуместно расхохоталась. Смех ее был вызывающий, дерзкий.

3

Обычные учебные сборы в отряде. Начальников застав знакомили с новым оружием, читали лекции по тактике, рассказывали о структуре гитлеровской армии, проводили тактические игры на темы обороны границы заставой в случае вторжения на нашу территорию крупных сил противника. Игра в основном проходила у ящика с рельефом и на картах. Глебову она понравилась: здесь он опять отличился выдумкой, тактической смекалкой, смелостью и оригинальностью решения. Подполковник Грачев его похвалил. Емельян подосадовал, что такие тактические игры носят, в сущности, кабинетный, теоретический характер. "А почему бы не проводить их на местности, как учения, с обозначенным противником? - говорил он своим коллегам. - Людей нет, я понимаю, но, в конце концов, для такой цели можно привлечь бойцов маневренной группы или резервных застав".

На стрельбах Глебов отличался, занимал первое место, а последнее место всегда принадлежало старшему лейтенанту Савинову, оперуполномоченному особого отдела. Наверно, поэтому Савинов питал органическое отвращение к стрельбищу. Само поле с ячейками на огневом рубеже, со щелями и блиндажами для укрытия показчиков мишений напоминало Савинову место порки провинившихся взрослых детей. Действительно, нигде так не проявляется педантизм, как на стрельбище. Выговоры, нотации, ненужные нравоучения, ругань, грубые упреки - все, что создает атмосферу нервотрепки, почему-то чуть ли ни обязательно на стрельбищах. И вдруг - неожиданная удача: из тридцати возможных он выбил двадцать восемь. Необычная весть облетела все стрельбище. Сам Савинов не чувствуя под собой ног переходил от одного командира к другому, хвастался:

- Сейчас-то я понял, где собака зарыта: пистолет должен свободно лежать на вилке большого и указательного пальца. Остальные пальцы вытягиваю параллельно стволу и рукоятку не сжимаю. Ни-ни, даже не касаюсь. А раньше я сжимал всей пятерней.

- И правильно делал, что сжимал, - резко отрубил Глебов. Савинов посмотрел на него оторопело и рот приоткрыл даже. - Ты что, и в бою будешь пистолет держать двумя пальчиками, как барышня пирожное?

Савинов холодно расхохотался, и смешок его брызгал из узеньких щелочек глаз:

- В бою некому будет считать попадания. И не я изобрел такой способ стрельбы - посмотри наставление.

- Брось ты прятаться за наставления. Кстати, ты его плохо читал, - не сдавался Емельян.

Разговор их оборвала команда начальника погранотряда, лично руководившего занятиями:

- По коням!..

Все бросились к лошадям и не успели еще разобрать их, как догнала новая команда:

- Сади-и-ись!

Второпях Емельян никак не мог попасть носком сапога в стремя: высокий гнедой норовистый конь рванулся вперед, стараясь не отстать от остальных. Емельян крепко уцепился за луку седла и повис с левой стороны лошади, безнадежно пытаясь ногами поймать стремя. Конь прибавил шагу и перешел в крупный тяжелый галоп. Емельян понял, что долго ему так не продержаться - седло понемногу начало сползать на него, - и попробовал, лаской остановить лошадь, но и это не помогло. Можно было просто оттолкнуться и упасть на землю. Ну, ушибся б слегка. Но не это страшило Глебова. Упустить лошадь, да еще в присутствии подполковника Грачева, означало оскандалиться на весь отряд, надолго стать объектом едких насмешек. И он решил держаться за седло до последней возможности. Вдруг он увидел, как, отделившись от строя, к нему скакал на серой молодой кобылице оперуполномоченный Савинов. Не успел Глебов сообразить, в чем дело, как сильная рука старшего лейтенанта схватила гнедого под уздцы, конь завертелся, остановился на месте. Глебов только на один миг опустился на землю и тотчас же, поймав ногой стремя, вскочил в седло. На скаку бросил трогательное, от всей души: