Ты мой закат, ты мой рассвет (СИ) - Субботина Айя

— Может быть, у нас сегодня будет домашнее свидание? - предлагаю потихоньку, прекрасно зная, что после тяжелой рабочей недели он любит иногда просто отдохнуть.

— Домашнее свидание? Ты выставишь меня за дверь, потому что без цветов, конфет и шампанского?

— Нет, просто секс у нас может быть и без обязательного променада, - пытаюсь не очень краснеть в ответ

Рядом с ним даже смущение какое-то особенное приятное.

— Мммм... - Антон издает такой длинный тягучий звук, что в груди, к которой прижато мое ухо, приятно вибрирует. - Ты просто святая женщина. Спать хочу -умираю.

Он утаскивает меня обратно в кровать.

Заталкивает под одеяло, сам ложится рядом и почти сразу засыпает, как издеваясь, выставив напоказ свои татуированные плечи и руки.

Хорошо, что на прикроватной тумбочке лежит мой ноутбук.

Я открываю Ворд, совершенно без всякой конкретной идеи создаю новый текстовый документ и пишу: «У демона Рэйна был тяжелый день, и он надеялся провести его в постели...»

Глава десятая: Йен

— Малыш, ты не видела мой телефон?

Я смотрю на свое отражение в зеркале ванной и молча мотаю головой, только через секунду понимая, что Антон не может этого видеть.

Нам нужно в аэропорт.

Самолет меньше, чем через два часа.

И Антон летит один, потому что, хоть мы провели вместе целые выходные, я до сих пор не знаю, готова ли вернуться в ту жизнь.

Готова ли поехать домой и столкнуться с реальностью, в которой снова буду чьей-то сломанной доверью, чьей-то худшей в мире подругой и человеком, который снова может сорваться по совершенно непонятному поводу.

Я открываю тумбочку, беру пластиковый пузырек.

Это - последний раз.

Мне просто катастрофически сильно не хватает времени и моральных сил, чтобы справиться с этим самой.

Дверь, которую забыла запереть изнутри, открывается.

Антон улыбается, открывает рот, чтобы что-то сказать, но молчит, потому что цепляется взглядом за пузырек в моей руке.

Поджимаю губы, пытаюсь спрятать «следы преступления» в кулаке, но бутылочка слишком большая.

— Йени, что за дрянь у тебя там? - Муж говорит ровно и спокойно, даже не хмурится, но мне ужасно страшно под этим прямым взглядом.

Хочется, как маленькой, закрыться руками и сказать, что я в домике и меня нет.

— Это... - Глотаю правду. - Витамины.

— Точно? - Он забирает пузырек из моих ослабевших пальцев. Читает название вслух. При мне вбивает в поисковик телефона. Немного щурится. - Маниакально-депрессивный психоз? Невротические депрессии? Эмоциональное расстройство?

— Антон... - Пытаюсь придумать хоть какую-то защиту, но мозг словно выключили на центральном рубильнике. - Я... Мне очень сложно...

— Витамины, да? - Мне кажется, что еще немного - и он раздавит пластик в кулаке, словно яичную скорлупу. - Заметь, малыш, ты даже не пыталась сказать правду. Ты снова соврала.

Я знаю, что я снова.

Я не хотела врать, просто иначе не умею. Пока не умею!

Я каждый день даю себе обещание быть другой, начать говорить правду хотя бы тем, кто сможет ее принять. Отвечать на мамины звонки не улыбкой и словами «Я много гуляю, смотрю фильмы и пишу новую книгу», а честно: «Мам, мне иногда так плохо утром, что тяжело поднять руки, как будто они не мои». А потом я вспоминаю, что у нее - давление, последствия инсульта, которые останутся с ней до самого конца, и я - бракованный ребенок, о котором даже не похвастаться друзьям, кроме того, что где-то у них дома на видном месте висит моя золотая медаль. Потому что... Ну что обо мне сказать? Я вряд ли стану матерью, вряд ли добьюсь больших успехов в науке, и Нобелевская премия мне точно не светит. Можно было бы говорить, что я стала просто хорошим человеком и опорой на старости лет, но какая из меня опора, а тем более - хороший человек?

— Зачем ты их принимаешь, Очкарик? - Антон не повышает голос, но он очень зол. Это читается в прищуре глаз и складке между недобро сведенными бровями. - Ты настолько нездорова, что без таблеток превратишься в чудовище? Будешь слышать голоса и сводить в уме десятизначные числа?

Что ему сказать?

— Мне тяжело, - пытаюсь подобрать правильное слово.

Как объяснить, что меня просто слишком сильно болтает; из радости - в слезы, из тоски - в радужную эйфорию. И сама я не умею выживать в этих штормах.

— Представь, что ты не умеешь плавать, - все-таки пытаюсь, используя все свои писательские навыки, привести сопоставимую аналогию. - Что ты до ужаса боишься воды, потому что однажды чуть не утонул там, где не должен был. Упал с моста, например. Тебя еле спасли. И хоть прошло уже очень много времени, ты все равно боишься заходить в воду, если не чувствуешь дно под ногами. А потом кто-то сажает тебя в лодку, вывозит на середину совершенно незнакомого тебе озера и просто толкает. Надеется, что в тебе проснется инстинкт самосохранения, начнешь барахтаться и в конце концов выплывешь, как до тебя выплывали другие. Только ты не выплываешь. Потому что ничего не просыпается.

Антон размышляет над моими словами, продолжая перекатывать пузырек между пальцами. А потом, пока я на последнем нерве жду ответ, протягивает руку и открывает ящик. Берет что-то наугад, снова забивает название в телефон.

— Это чтобы у меня немного лучше работала голова, - пытаюсь сгладить напряжение глупой шуткой. - А то совсем отупею, и ты потеряешь лучшего собеседника в своей жизни. С другой стороны - я забуду сюжет всех Звездных войн, и ты можешь ходить со мной в кино, делая вид, что догадался как все будет еще до того, как на экране появилось «Давным-давно, в далекой-далекой Галактике...»

«Улыбнись, пожалуйста, - умоляю его мысленно. - Я знаю, что не заслужила, но мне так нужно твое понимание. Очень нужно. Не бросай меня посреди озера, пока я не смогу барахтаться слишком сильно, чтобы не утонуть».

Антон смотрит еще пару названий и в итоге закрывает ящик.

У меня большая ванна, но, когда он выходит за порог, чувствую себя клаустрофобом, запертым в консервную банку. Так душно и тесно, что нечем дышать.

Поскорее иду следом и застаю Антона за телефонным разговором. С мамой.

Я деликатно выхожу из комнаты, хотя понять, что речь обо мне, совсем не сложно. Сомневаюсь, что после всего увиденного он решил позвонить ей только потому, что не сделал этого вчера.

Любая мать сказала бы своему сыну, чтобы бросал ненормальную и убегал со всех ног, пока она не превратила его жизнь в кошмар. Мне очень симпатична мама моего майора, потому что она искренняя, открытая и прямолинейная. И мне кажется, я тоже ей нравилась. Но это было до того, как на платье с витрины оказалось невыводимое чернильное пятно.

Антон зовет меня уже из прихожей.

Ничего не говорит, просто молча обувается, а когда пытаюсь взять с крючка ключи от машины, отводит мою руку.

— Ты дура что ли? За руль после этого дерьма? До аэропорта за рулем могу быть я, а назад?

Я никогда не сажусь за руль, когда понимаю, что мне нехорошо. Не села бы и сегодня, просто «зажигание» включилось бы позже.

Но, несмотря ни на что, грубость Антона звучит такой... заботливой? Не все мужчины могут выражать эмоции ласково. Мой отец всегда оберегал нас с мамой, но за все двадцать лет, что я живу, ни разу не слышала от него чего-то ласковее «Ну ты там того... осторожнее». И даже когда случилось... то, что случилось, не помню, чтобы он как-то сюсюкался со мной. Только однажды, когда я проснулась ночью потому что приснилось лицо со шрамом, пришел ко мне, обнял крепко-крепко и сказал, что тот человек меня больше никогда не обидит. И никого вообще не обидит.

Антон сам вызывает такси, и мы едем в аэропорт в полной тишине.

А мне вдруг так много хочется ему сказать, что молчание становится невыносимым и почти болезненным.

Я не знаю, поступаю ли правильно, оставаясь здесь. Я не знаю, что со мной будет, когда мы попрощаемся.