Пограничная зона - Мари-Сисси Лабреш

Моя ладонь поглаживает ее промежность, палец находит заветный вход и проникает внутрь. За ним другой. Третий. Наконец вся ладонь пробирается во влажную глубину. Я бы хотела запустить туда всю руку, плечо, тело, шею, голову… Я так уютно угнездилась бы там. Моя ладонь совершает круговые движения. Думаю, Саффи это нравится — она взрыкивает, как темная сучка. Я встаю. Подтягиваю ее к краю кровати. Она совершенно расслаблена и готова в любую секунду рухнуть навзничь. Но я хочу, чтобы Саффи сидела прямо, и силой удерживаю ее.

Я раздвигаю ей ноги, приникаю ртом к щелке. Я делаю это впервые в жизни. Какая сладость. Я никогда не заходила так далеко с женщинами. Никогда. Ее сок — как сладкая конфетка, он течет по моему языку, протекает в горло, запах Саффи пропитывает мой мозг. Ее возбуждение растет, она извивается, как кошка, привязанная к забору. Я работаю языком. Саффи вот-вот взлетит. Я смотрю на нее. Она ласкает себе грудь. Делает это почти грубо, стонет, не умолкая, не переводя дыхание. Меня это заводит. Кружится голова. Тянет низ живота. В чем дело? Я механически продолжаю делать дело, одновременно пытаясь спрятаться внутри собственной головы. Все происходит слишком быстро. Все меня раздражает. Нервы вот-вот сдадут. Почему? Да просто я увидела в комнате другую блондинку. Только она гораздо моложе нас. Я ясно видела, как через гостиничный номер прошла маленькая девочка с золотыми волосами. Три девушки в одной комнате — это слишком. Для меня это слишком. Сейчас я встану и смоюсь отсюда. Я должна подняться. Пытаюсь встать, но Саффи хватает мою голову и удерживает руками. Она кричит.

Как спокойно. Как тихо. Она спит. Я пропала. Так вот что значит заниматься любовью с женщиной. Вот как это происходит. Какая-то часть мозаики отсутствует. Чего-то мне не хватает. Да и ей тоже. Откричавшись, Саффи попыталась заняться мной. Она очень старалась, а меня это утомляло, я чувствовала себя лишней. В голове так шумело, что я не могла сосредоточиться. И сказала Саффи, что мы останемся в гостинице и поспим немного. Она согласилась. И вот она спит. Спит, похрапывая, как маленькая девочка. Занавески на окнах слегка раздвинуты. Идет снег. Крупные мохнатые хлопья засыпают площадь Дюпюи. Почему-то я вспоминаю университет. Как все будет во вторник? Я. Саффи. Мы будем сидеть рядом на лекции по поэзии? Кстати, а что со мной случится через час или два? Я вернусь в свой псевдодом и найду там своего псевдолюбовника. Он не окрысится на меня за то, что я изменила ему с девушкой, разбила ему сердце из-за женщины. Он промолчит и займется со мной любовью. Будет трахаться, как кролик, потому что провел всю ночь «на взводе», воображая, как его блондинка-девушка — которую он якобы любит больше всего на свете, — развлекается с другой девицей — а он ведь и ее мог бы любить больше всех на свете. Он будет трахать меня с силой и яростью, и я успокоюсь. Ход его «поршня» успокоит меня. Я окажусь на «своей» территории, где со мной ничего не может случиться. Когда все закончится, губы у моего любовника будут искусаны в кровь, а мои распухнут до невозможности. Но я останусь спокойной, потому что знаю правила игры с мужиками. С девушками иначе, намного сложнее. С Саффи все правила игры перепутались. Саффи экспериментирует, она хочет знать, как это — заниматься любовью с другой женщиной. И тут я окажусь пострадавшей стороной — это всего лишь вопрос времени. Сегодня я — часть ее эксперимента с жизнью. Внезапно мне начинает казаться, что я — свинка, запертая в лаборатории: все пронумеровано, всему свое время и место, так чувства лучше сохраняются. А у меня в чувствах — полный раздрай. Я разрушаюсь и воскресаю с каждой своей новой историей. Я — цирковая акробатка, я иду по серебряной проволоке над ареной, сетки внизу нет, и я вот-вот упаду. Границы слишком зыбки, я это уже говорила. Я — в пограничной зоне.

Глава 6

МОЯ БАБУШКА, КУБИКИ И НЕКОТОРЫЕ ТЕСТЫ…

Я говорю ему, что в детстве несчастье моей матери замещало мои мечтания. И что мечтала я не о новогодней елке, а о маме, о ней одной…

Маргерит Дюрас «Любовник»

Мне семь лет и я иду по коридорам больницы Нотр-Дам. Бабушка ведет меня за руку. Ее ладонь крепко сжимает мою лапку. Очень крепко. Думаю, если бы старая дура не сдерживалась, она бы и вовсе вырвала мне руку. Мне больно, и я хнычу. Буля, мне больно! Но она не слышит. Баба, ты делаешь мне больно, гадина! Яругаюсь, но она и этого не замечает. Мои слова тонут в безостановочном потоке ворчливых фраз, срывающихся с ее губ. Моя бабка мечет громы и молнии у меня над головой. Моя бабка бурчит слова, которых я не понимаю. Плевать, наверняка это какие-нибудь глупости.

— Хватит с меня одной! Не-ет, они ее не получат! Я буду сражаться! Я ее спрячу.

— Кого спрячешь, бабуля? Ну кого?

Она не отвечает. Ну и ладно. Мы почти бежим по коридорам, пахнущим болезнью и смертью моего деда. Он умер здесь, в этой больнице. В больнице Нотр-Дам, воскресным майским вечером. Было солнечно. Я хотела поиграть на улице, но мне не позволили. Велели оставаться у дверей отделения реанимации. На попечении медицинских сестер. Я помню. Мы играли в прятки — я, сестры и моя голубая кукла. Мне ее подарила соседка-колдунья, когда я плакала, выпрашивая игрушку. Эту голубую куколку я любила больше всего на свете, я ее обожала — сильнее, чем даже двух моих безумных мамаш. И она умерла вместе с моим дедом. После его смерти, когда мы вышли из больницы — меня держали за руки мама и бабушка, — с того дня я больше никогда не видела моей куклы. Голубой куклы. Никогда.

Каждое воскресенье, приходя навестить маму в больнице Нотр-Дам, я иду по коридорам и внимательно оглядываюсь по сторонам: вдруг моя кукла найдется! Знаю ведь — ее выбросили, из страха, что я подхвачу какую-нибудь заразу, и все-таки надеюсь отыскать. Ну да, конечно, история про куклу — одна из множества моих выдумок. Моя голова ими просто набита. Моя башка — это котел с волшебными сказками, и в них я — принцесса, и мне дарят горы игрушек, и даже ту новую гавайскую Барби, что я видела на днях в витрине «Пиплз» и за которую душу готова прозакладывать.

Сегодня мне не удастся порыскать по коридорам в поисках голубой куклы — моя проклятущая бабка несется вперед, как наскипидаренная. Она шагает так быстро, что я с трудом за ней поспеваю. У меня слишком короткие ножки. Я делаю шаг, другой, и вот я уже бегу. Мне не терпится дойти наконец до палаты, потому что я и правда устала. Бабушка так рано подняла меня сегодня утром. Разбудила, чтобы полюбоваться. То еще развлечение! Мы сидим на кухне, друг напротив друга, я гляжу в ее старое лицо, она дает мне витамины «Флинстоун» — две штуки, и я с наслаждением грызу их. Витаминки такие вкусные — я бы целую банку сгрызла, только дай! Потом я ем свои хлопья, а бабушка все смотрит и смотрит, разглядывает, словно видит в первый раз… или в последний. У меня от этого мороз по коже.

Я привыкла ходить в больницу Нотр-Дам. Особенно по воскресеньям: в этот день пускают детей. Сегодня — не воскресенье, но мы пришли и бежим по коридорам. Обычно, когда мы идем к маме, бабушка заставляет меня надевать мой розовый плащик, а я ненавижу его больше всего на свете. Бабушка говорит, что я в нем такая чистенькая и аккуратненькая и маме нравлюсь. Что плащ этот стоил ей целое состояние и, если я его не надену, значит, я злая, и гадкая, и хочу ее огорчить, и разорить, а ведь деньги на деревьях-то не растут, и вообще я ем слишком много масла, ужас как густо я это масло намазываю на серый хлеб, и ничему-то я не радуюсь, и все-то мне плохо, а уж какая я лентяйка, и волокитчица, и безобразная хулиганка, и ничего-то я в жизни не добьюсь, а буду получать нищенское пособие от государства, и муж станет меня бить смертным боем, и рожу я четверых захребетников, и ля-ля-ля, и жу-жу-жу… Так что, если я и хожу в больницу, то в основном для того, чтобы мама посмотрела на меня в мерзком розовеньком плаще, который я так ненавижу.

Когда я вхожу, мама садится на постели и улыбается мне. Она похожа на наркоманку, моя мамочка. На наркошку, только что принявшую дозу. У нее стеклянно-тусклая улыбка и тусклый взгляд. Бледная улыбка — такая же бледная, как кожа на лице. Мама протягивает ко мне руки для объятий. Я никогда к ней не кидаюсь — подхожу спокойно. Она выглядит такой хрупкой, моя мама, что я боюсь сломать ее, скомкать. Мне иногда кажется, что это вообще не мама, а ее изображение на бумаге. Плохой, дрянной рисунок. Не портрет с натуры, сделанный в хороший день, когда она улыбается, красится часами перед зеркалом, спит до двух часов дня и жалуется, что у нее болят ноги, — лишь бы ничего не делать. Эту маму явно рисовали в плохой, хмурый денек.

Под дневным светом больничных ламп на руках матери проступают голубые вены. Руки у нее холодные. Еще одна причина, почему я не бросаюсь в ее объятия. Она холодная, моя мама. Холодная и отсутствующая. Это не ее вина. У нее в мозгах не хватает мостиков. Так мне врач объяснил. У нас в голове, оказывается, полно мостиков-клеточек, перебрасывающих слова туда-сюда. Так вот, пару-тройку раз в год маме их не хватает. Вот она и ложится в больницу Нотр-Дам на ремонт, чтобы ее подлатали. Я-то думаю, что ее мозги то и дело пускаются в свободный полет, потому ее и запирают.