В сетях шпионажа, или «Час крокодила» - Резванцев Александр Александрович

Неожиданному подарку очень обрадовался отдел внешней контрразведки. Еще бы! Получить десятки адресов сотрудников ЦРУ в Штатах и узнать их семейные тайны — такое случается не каждый день. Трошин же пребывал в шоке. Он накричал на Шустера, попугал его отнюдь не уютной западногерманской тюрьмой и пригрозил прекращением сотрудничества. Агент божился, что впредь будет паинькой. И вот теперь эта ракета!..

Начальник Трошина полковник Пригарин отнесся к выходке Шустера спокойно.

— Эка невидаль, — сказал он, рассматривая маркировку ПТУРСа. — У меня в гамбургском порту «леопард» стоит под мусором. Не знаю, как его незаметно погрузить на наш корабль. Когда ж я все-таки доставлю танк в Ленинград, мой московский куратор получит орден Боевого Красного Знамени, а я — благодарность… Однако ракета действительно новехонькая. Пиши срочную шифровку в Центр. Проси санкцию на пятнадцать тысяч баксов, а я поговорю по ВЧ кое с кем, чтобы тебе сделали в Москве зеленую улицу. Полетишь через полтора часа немецким спецрейсом. Скажи командиру охранного полка, чтобы его солдаты сколотили подходящий ящик.

Пригарин не врал насчет «леопарда». Холодная война была в разгаре, и бывшие союзники крали друг у друга все, что плохо лежало или стояло.

В 16.30 Трошин взмыл в небо на личном самолете лидера гэдээровских коммунистов. Ящик с ПТУРСом стоял рядом. Кроме Михаила в самолете не было никого. Этот самолет гоняли пару раз в неделю порожняком в Москву и обратно, чтобы экипаж не забыл дорогу в столицу великого восточного друга.

От Берлина до Москвы два часа лета. Из Внукова Трошина на машине с мигалками за сорок минут домчали на другой конец города в Тушино, где в конструкторском бюро какого-то почтового ящика его уже ждали люди в белых халатах. Ракету бережно положили на стол, а Михаилу предложили удалиться. Он взглянул на часы. Было около половины восьмого вечера. Пока все шло по графику. Когда один из белых халатов вышел покурить, Трошин спросил, почему его попросили выйти.

— А чтоб не мешал.

— Там есть что-нибудь интересное?

— Конечно. Топливо, судя по цвету и структуре, содержит новые компоненты. Очевидно, у этого топлива более высокий импульс горения. Интерес представляют также система наведения, ну и еще кое-какие мелочи. Впрочем, мы идем примерно тем же путем, что и противник, и нам было важно узнать сегодня, что путь наш правильный.

В половине девятого Михаил занервничал и постучал в дверь, за которой происходили демонтаж и сборка снаряда.

— Знаете, — сказали ему, — мы сломали одну небольшую деталь. Сейчас в мастерской при КБ изготавливают точно такую же.

— Из нашего материала?

— Обижаете. Из американского. В Греции все есть.

— На последний рейс Аэрофлота я уже опоздал. Боюсь, что опоздаю и на последний рейс Интерфлюга.

— Не бойтесь, потому что, скорее всего, так оно и случится.

— Вы с ума сошли! Ракета должна быть в Берлине не позднее двух часов ночи.

— Не стоит так волноваться. Что-нибудь придумаем.

В 21.30 улетел в Берлин последний борт Интерфлюга. В эту самую минуту Трошина попросили пройти к машине, ожидавшей у входа в КБ. Ракета уже лежала на заднем сиденье, завернутая в плед Шустера.

— Мы не стали упаковывать ее, — объяснили Михаилу. — Знаем, что вам дорога каждая минута.

Дальше все шло как в хорошо смонтированном боевике: автомобиль, выписывающий сумасшедшие виражи между мрачными корпусами гигантского предприятия, погруженного в сон, трава, полегшая от ветра, поднятого винтами вертолета, какие-то люди в комбинезонах, длинная узкая взлетно-посадочная полоса, врезанная в лесной массив, и ровный гул военного транспортника, уносящего Трошина на запад.

Пригарин встретил его у трапа самолета и отвез в своем «опеле» в Берлин. В одном из темных переулков они перегрузили ПТУРС в машину Шустера. В это время часы на башне городской ратуши пробили половину второго.

— У тебя есть еще полчаса, — сказал шеф. — Прощайся с ним, а я подожду за углом.

Трошин протянул Шустеру блокнот и ручку.

— Зажги свет в салоне, — попросил он. — А теперь пиши: «Я такой-то, получил от советской разведки пятнадцать тысяч долларов для вручения военнослужащему армии США…» Как его зовут, твоего негра?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Бенджамин Франклин Китс. Его назвали так в честь какого-то их президента или ученого. Не знаю точно.

— Хорош Франклин, нечего сказать! Пиши дальше: «…Бенджамину Франклину Китсу за передачу советской разведке образца новой военной техники». Распишись и число поставить не забудь… Пересчитай деньги.

— Я тебе верю, Михаэль.

— Деньги пополам поделите?

— Не думаю, что он отдаст мне половину, но на пять тысяч рассчитываю.

— Сукин ты сын. А я-то думал, что ты работаешь на нас из неприязни к янки.

— Неприязнь неприязнью, а денежки денежками.

— Передай своему черному приятелю, что я желаю ему мягкого электрического стула. А тебе вот что скажу: убирайся к чертовой матери и чтоб глаза мои тебя больше никогда не видели. Я сегодня из-за тебя постарел на десять лет и не хочу, чтобы в случае твоего провала, а ты непременно провалишься, все газеты мира писали бы обо мне как о последнем придурке.

— Не надо истерик, Михаэль. Я понимаю, что у тебя был трудный день, но это не повод для разрыва наших отношений. Я приеду на Рождество. Какое будет следующее задание?

— Никакого! Один хрен, ты все сделаешь по-своему.

Трошин выругался, выскочил из машины, громко хлопнул дверцей и пошел прочь.

Добравшись до своей берлинской квартиры, он выпил стакан водки и ничком плюхнулся на кровать. Однако спасительный сон не шел к нему. Он поднялся и выпил еще. Потом распахнул окно и выглянул наружу. Все берлинское небо было расцвечено чудесными сполохами фестивального фейерверка. Ракеты, рассыпаясь на тысячи огней, медленно опадали и гасли в лучах занимающейся утренней зари.

Через пару месяцев к очередной праздничной дате Пригарин получил за операцию «Ракета» орден Красной Звезды. Трошину была объявлена благодарность.

Письмо

История, которую я хочу рассказать, началась в середине 60-х годов в Германии, а закончилась через десять лет в краях совсем иных.

Я, молодой оперработник разведки, принимал дела у моего сослуживца Жени Чекмарева, завершавшего загранкомандировку. Женя, по-немецки Ойген, был битым-перебитым, прошедшим огонь и медные трубы старшим опером. Мне еще только предстояло стать таким.

Мы сидели друг против друга у открытого окна, вдыхая запах цветущих акаций, потягивая колу и приводя в порядок секретную документацию, которая подлежала передаче. Было жарко, несмотря на то что между нами гудел, как аэроплан на бреющем полете, огромный старинный вентилятор, взятый в сорок пятом в качестве трофея.

Женя спешил и, поругиваясь, один за другим быстро заполнял бланки постановлений о сдаче в архив «дохлых» разработок. Мне спешить было некуда.

Зазвонил телефон.

— Послушай, чего они там хотят, — попросил Женя, не поднимая головы от бумаг.

Немец, представившийся Якобом, просил соединить его с Ойгеном. Я сказал об этом Жене, прикрыв трубку ладонью.

— Он уже в архиве, — ответил мой коллега. — Пьянь, бесперспективен. Скажи ему, что я умер.

— Как?! — изумился я. — Ведь он может встретить тебя в городе.

— Тем лучше. Сообразит, что с ним не хотят встречаться.

— Должен огорчить вас, — сказал я в трубку, старательно вплетая в свой голос нотки печали. — Ойген скончался сегодня на рассвете.

— Mein Beileid![6] — горестно завопил Якоб после некоторой паузы. — Когда и где похороны?

— Ойген завещал похоронить его на родине.

Якоб прокричал еще несколько фраз, содержание которых было чрезвычайно лестным для безвременно покинувшего нас товарища по общей борьбе, и повесил трубку.

Вечером того же дня после трудов праведных и неправедных мы с Ойгеном отправились поужинать в подвальчик «У Марты», который местное население за его мрачноватую тесноватость именовало не иначе как «Крышкой от гроба». Несмотря на полное отсутствие комфорта, подвальчик пользовался у аборигенов необычайной популярностью. Возможно, причиной тому была жена хозяина — высокая статная красавица Брингфрида, разливавшая пиво и шнапс у стойки.