Из книги «Набрать высоту» - Семен Альтов

Ну что ты плачешь, сердце мне разрываешь? Хочешь, с тобой зареву? Я все понимаю, но порядок должен быть, порядок. Черт бы его подрал! Справка — это же… понимаешь? Это все! Как доказать, что ты жил? Справка. Проживал там-то тогда-то. Убыл, прибыл, состоял, принимал, прописался, выписался… О! Глеб Семенович выписался… Не утерпел. Эх, ты! Вон гляди: дяди, тети сидят месяцами, терпят. Терпеть надо, Глеб Семенович!

Мамаша, не реви! Я понимаю: десять месяцев ехала, ребенку два часа, я понимаю.

Но что я могу сделать? Порядок такой.

Не могу видеть, как ты с ребенком мучаешься. Не могу! Ну ладно. Так и быть.

Смотри, что я делаю. Но только… тсс… Ради тебя. Ради Глеба твоего Семеновича. Давай справку. (Ставит печать.) Никому еще в четный квадратную не ставил. А тебе поставил. Кладу ее сюда. Приходи завтра в любое время отдам. Ну чего у тебя слезы круглые капают? Круглые по четным, квадратные по нечетным. Глеб Семенович, ты это с молоком матери, будь любезен…

Муха

Старая муха самоотверженно билась башкой о стекло. Наверно, часа полтора.

Отлетала назад, разворачивалась и, свирепо жужжа, бесстрашно шла на таран.

По другую сторону окна, там сидела молодая, зеленая еще муха и полтора часа, затаив дыхание, глядела на то, что делает старая. Правда, молодая никак не могла взять в толк, зачем пробивать головой стекло, когда рядом открыто окно настежь.

Два часа героически сражалась старая муха. Уже стекло вроде дрогнуло, но и муха упала без сил. По пластунски добралась до открытого окна, перевалилась на карниз, где и раскинулась, дергая лапками.

Молодая муха подбежала и робко спросила:

— Простите, что отрываю, если не секрет, зачем биться головой о стекло, когда рядом открыто?

Старая муха ответила, еле двигая челюстями:

— Глупая ты. Оттого что молодая. В открытое окно любой дурак вылететь может.

Ну а радости-то? Влетел, вылетел, влетел, вылетел. Разве живем ради этого? А вот ты поработай своей головой, пока не распухнет, пока пол с потолком не сольется! И когда жужжать уже нечем, вот тут и ползешь туда, где открыто. Если б ты знала, как мне сейчас хорошо!

Молодая муха старалась не смотреть на распухшую голову старой, а та продолжала:

— Мой папа всю жизнь бился головой о стекло. Мама покойная билась. И мне завещали: только преодолевая трудности, почувствуешь себя человеком! Поняла?

Вон окно, начинай!

Под лютню Бунькин бродил по универмагу, смотрел, трогал, спрашивал цену и шел дальше.

В отделе грампластинок, увидев симпатичную продавщицу, он задержался.

Облокотившись о прилавок, Бунькин под музыку разглядывал девушку, пока ее не позвали: «Лизанька, на минутку!» Продавщица красиво двинулась в сторону, всей фигурой попадая в такт музыки.

Провожая ее глазами, Бунькин увидел на конверте для пластинок знакомую картину: старинный молодой человек играл на чем-то деревянном. На столе стоял роскошный букет и аппетитной горкой лежали фрукты. «Лютнист!» — радостно опознал Бунькин. Художник был, кажется, итальянец с украинской фамилией на «о», но не Тинторетто.

Продавщица вернулась. «Взглянуть можно?» — спросил Бунькин, показывая на конверт. «Стерео», — донеслось из продавщицы.

— А что там?

— Я же сказала — «стерео»! Платите четыре рубля за комплект. Осталось три штуки.

Бунькин заплатил и подал чек. Девушка протянула ему пакет. Дома, разорвав бумагу, Бунькин увидел два конверта для пластинок. На каждом был нарисован «Лютнист».

В первом конверте было пусто. Во втором лежал листок бумаги.

«Для получения наилучшего стереоэффекта, — читал Бунькин, —

1. Источники расположите на расстоянии около двух метров.

2. Сядьте посередине.

3. Голову поместите параллельно источникам.

4. Желаем приятного путешествия в эпоху Возрождения!»

Бунькин треугольником отмерил два метра. Поставил конверты на тумбочки. Сам сел посередине на стул. И, уставившись в стену перед собой, стал слушать.

Стереоэффект был удивительный! Сначала наверху спустили воду. Потом слева послышался детский смех. Внизу ударили в литавры или упала кастрюля и кто-то выругался красивым баритоном. После этого забарабанил по стеклу дождь и заныла скрипочка.

Бунькин, как зачарованный, смотрел в стену, чувствуя необъяснимое волнение. А тут еще вступил рояль! Откуда-то сверху, где в первой части спускали воду.

Теперь это была гамма до диез мажор. Бунькин слышал ее не в первый раз, но почему-то к горлу подступил комок. Бунькин зажмурился, чтобы глаза отдохнули от рябящей стены, и подумал: «Великая вещь — искусство! Ни от чего я так безумно не отдыхаю, как от него. — Он сжал затекшие пальцы левой ноги. — И как я раньше жил без всего этого?! Без Стравинского! Без Сезанна! Без Фолкнера!

Читать его тяжело, но когда прочтешь, — такое облегчение!» Тут Бунькин услышал новый звук. Он открыл глаза. Звук шел справа. И слева. Это была наверняка не скрипка. И не электробритва. Бунькин начал вертеться на стуле туда-сюда и ахнул, увидев, как лютнист на левом конверте пощипывает струны. Его коллега на правом конверте делал то же самое. Звучала лютня!

Казалось, лютнисты щиплют не струны, а Бунькина, потому что по коже забегали восхитительные мурашки. А тут еще продолжал заливаться рояль наверху, ныла скрипочка под дождем и чей-то красивый баритон не то ругался, не то пел что-то знакомое.

Вспомнив про инструкцию, Бунькин повернул голову параллельно конвертам и снова уставился в стену. И действительно, именно при таком расположении головы, глядя на обои, слушая лютню, он полностью ощутил красоту картин великого итальянца с украинской фамилией на «о». Бунькин почувствовал запах цветов, нарисованных на конверте, и вкус сладких груш. Вот это был стереоэффект!

Бунькин подумал, что со временем можно будет собрать неплохую коллекцию картин.

Он представил, как гости сидят и восхищенно смотрят в затылок друг другу, любуясь стереокартинами, висящими по бокам. …Прошло часа два. Два часа необычного общения с искусством! Появилась приятная усталость, будто обежал весь Эрмитаж. Хотелось встать, потянуться, но было неловко перед играющими лютнистами. Чувство было примерно такое, как в музее, когда, рассматривая полотно, не отходишь от картины раньше других, чтобы окружающие не подумали, будто ты не понимаешь в живописи.

Бунькин вспомнил, как однажды чуть с ума не сошел, когда с одним идиотом кружил около картины, заходил и справа и слева, подходил, отходил, а тот за ним — шаг в шаг! Боялся показаться менее интеллигентным, скотина. Хорошо, в семь часов дежурная выгнала обоих.

Но вот кончился дождь. Захлопнули крышку рояля. Перестали вибрировать лютни, и женский голос наверху сказал: «Ну вот, теперь в комнате порядок. Пойди пылесос вычисти». Стало тихо. Бунькин встал, потянулся и пошел разогревать чай.

Через неделю Бунькин заглянул в отдел грампластинок. Продавщица все так же, не мигая с того дня, смотрела поверх покупателей. Бунькин кашлянул и сказал:

«Девушка, большое спасибо за лютнистов. Получил огромное наслаждение. Новенького ничего нет?»

— А-а, — вздохнула продавщица. — Наконец-то. Возьмите. — Она достала из-под прилавка пакет.

— Что это? — насторожился Бунькин.

— В тот день накладка вышла: прислали пустые конверты, пластинки подослали только на этой неделе. А мы в тот день тысячу пустых конвертов продали. И хоть бы кто за пластинками вернулся! Вы первый.

— Да-да, конечно, — бормотал Бунькин, — а что на пластинках?

— Итальянская музыка эпохи Возрождения.

«Прекрасно», — думал Бунькин, быстро шагая по улице. Он представил, как под настоящую музыку Возрождения в окружении двух лютнистов смотрит в стену…

Стереоэффект должен был получиться потрясающий.

Не порть людям!

Достаточно. Остальные куплеты я помню. Как бы вам это объяснить?.. Хочется больше оптимизма, жизнеутвердительности, я бы сказал. Нам песня строить и жить, что делает? Помогает! Без песни было бы вокруг «до чего же хорошо кругом»?

После хорошей песни у людей чешутся руки. А после вашего произведения я не знаю, что у них будет чесаться. Просто не знаю. Искусство должно быть ясным, как сталь.

Что вы заладили: «Это — траурный марш». Я слышу, слышу. У меня отличный слух, иначе мне бы не доверили руководство этим участком музыки.

Будут играть на похоронах? Замечательно. Нам нужны современные жизнерадостные похоронные марши. Но почему все так грустно, а? Что вам навеяло? Друг умер? Ну?

А почему марш такой невеселый? Отчего во всем видите только плохое? Похороны?

Собрались родные, близкие, в кои-то веки все вместе, а вам обязательно надо испортить людям настроение, да?

Не порть людям, не порть! Ваша задача — улучшать. А портить — не порть.