Попугай Флобера - Джулиан Барнс

А.Ф. Оланье «Справочник яств и напитков».

Были ли еще какие-либо другие причины, почему он выбрал для себя медведя? Образное значение слова «медведь» на французском то же, что и на английском: грубиян, неотесанный человек, нелюдим. Французское слово «ours» на военном жаргоне означает гауптвахту. Выражение «avoir ses ours» («иметь всех своих медведей») означает «принять на себя все проклятия» (наказания); (возможно, поэтому в подобные моменты прощают женщине, если она ведет себя как «медведь, раненный в голову»). Этимологи склонны относить эти выражения к просторечью начала века. (Флобер не прибегает к ним, предпочитая такие, как «красные мундиры высадились» [7] и другие поговорки. Недовольный неорганизованностью Луизы Коле, он с облегчением приветствует ее насмешливыми словами: «Лорд Пальмерстон прибыл!»). «Unours та! leche» («плохо вылизанный медведь») означает: неотесанный человек, мизантроп.

Без сомнения, Флобер знал басню Лафонтена о медведе и садовнике. Жил-был медведь, уродливый и кривой, прятавшийся от всех один в глухом лесу. В конце концов, не выдержав одиночества, он затосковал и почувствовал, что готов впасть в бешенство, «ибо разум не любит анахоретов». Поэтому он отправился куда глаза глядят и встретил на своем пути садовника, который тоже жил отшельником и хотел бы подружиться с кем-то. Медведь переселился в хижину садовника. Последний стал отшельником потому, что терпеть не мог дураков, но поскольку медведь не мог вымолвить и трех слов в день, садовник вполне мог спокойно заниматься своим делом. Медведь ходил на охоту и приносил домой пищу. Когда садовник почивал, медведь преданно сидел около него и берег его сон, отгоняя мух, пытавшихся сесть на лицо спящего друга. Однажды на нос спящего садовника села муха, она была настырной и не хотела улететь. Медведь разъярился на нее настолько, что схватил камень побольше и убил муху, одновременно размозжив голову садовнику.

Возможно, Луиза Коле тоже читала эту басню.

Верблюд

Если бы Гюстав не был медведем, он мог бы вполне стать верблюдом. В письме к Луизе в январе 1852 года он снова жалуется на свою неисправимость: он такой, какой есть, измениться он не может, в этом отношении ему нечего сказать, он зависит от серьезности вещей, той самой серьезности, «которая заставляет полярного медведя жить во льдах, а верблюда — в песках». При чем здесь верблюд? Возможно, это отличный пример флоберовского гротеска. Это помогает ему быть совершенно серьезным и в то же время ироничным. Он пишет из Каира: «Здесь меня более всего удивил верблюд. Я не устаю наблюдать за ним. Это удивительное животное с походкой индюка и гибкой шеей лебедя. Я тщетно пытаюсь подражать его крику, чтобы привезти его с собой, но мне не удается изобразить сначала треск, а потом дребезжание, сопровождаемое громким гортанным бульканьем».

По мнению Флобера, этот вид животных близок ему по характеру: «В своих физических и умственных действиях я похож на дромадера: его трудно заставить идти, а когда он пошел, то не менее трудно остановить; продолжительность — вот, что мне нужно, как в покое, так и в движении». Эту аналогию, родившуюся в 1853 году, тоже не удалось забыть, она все еще живет в одном из писем Флобера к Жорж Санд в 1868 году.

Chameau[8], верблюд, так на сленге называют старую куртизанку. Я не думаю, что подобные ассоциации шокировали Флобера.

Овца

Флобер любил ярмарки: акробатов, великанш, уродцев, танцующих медведей. В Марселе он побывал в псевдозагоне «женщин-овечек», за которыми гоняются матросы, пытаясь проверить, настоящие ли на них овечьи шкуры. Это зрелище невысокого пошиба, «ничего глупее и пошлее не придумаешь», — писал Флобер. Ярмарка в Геранде произвела на него большое впечатление; это был старый фортификационный город к северо-западу от Сен-Назара. Писатель уже бывал в нем, совершая в 1847 году вместе с Дю Каном пешие прогулки по Бретани. Здесь в загончике хитрый крестьянин с пиккардийским акцентом демонстрировал «юное дарование» — овечку о пяти ногах и с хвостом в виде трубы. Флобера привели в восторг как овца-уродец, так и ее хозяин. Особенно, разумеется, поразила овца. Флобер угостил ее хозяина обедом и убедил его в том, что овца может обогатить его, и посоветовал написать о ней королю Луи Филиппу. К концу дня, к великому недовольству Дю Кана, Флобер и крестьянин перешли на «ты».

«Юное дарование» потрясло Флобера и обогатило его шутливый лексикон. В своих с Дю Каном путешествиях он даже стал представлять овечку окружающему миру, деревьям и кустам, произнося с шутливой серьезностью: «Позвольте мне представить вам юное дарование». В Бресте Гюстав вновь встретился с хитрым пиккардийцем и его овцой. Он отобедал с ним, изрядно выпил и не переставал восторгаться удивительным животным, порой впадая даже в маниакальную эйфорию. Дю Кан терпеливо ждал, когда это пройдет, как лихорадка.

Спустя год в Париже, когда захворавший Дю Кан лежал у себя дома, однажды пополудни он услышал шум на лестнице и дверь его комнаты внезапно распахнулась. Вошел Флобер, ведя за собою пятиногую овечку; ее хозяин в синей блузе следовал за нею. Очередная ярмарка на Елисейских полях изрыгнула в город эту парочку, и Флобер не мог не разделить радость этой встречи со своим больным другом. По этому поводу Дю Кан потом сухо заметил, что «овца вела себя не лучшим образом». То же можно было сказать и о Гюставе. Он громко потребовал вина, прогуливал овцу по комнате и выкрикивал ее достоинства: «Молодому дарованию» три года, она побывала в Медицинской академии, ее удостоили визитом несколько королевских особ» и тому подобное. Четверти часа больному Дю Кану показалось более чем достаточно: «Я выпроводил овцу и ее хозяина из комнаты и потребовал подмести пол». Но овца оставила свой помет в памяти Флобера. За год до смерти он все еще напоминал Дю Кану о своем неожиданном визите к нему с овцой и смеялся так же весело, как и в день визита.

Обезьяна, осел, страус, второй осел и Максим Дю Кан

«Неделю назад я видел, как на улице обезьяна, прыгнув ослу на спину, пыталась его соблазнить. Осел брыкался и ревел, хозяин осла кричал во все горло, визжала обезьяна, и лишь двое или трое ребятишек да я считали это забавным, а все остальные, не обращая внимания, проходили мимо. Когда я рассказал об этом мистеру Беллину, секретарю консульства, тот сказал мне, что видел, как страус пытался изнасиловать осла. Макс позволил умыкнуть себя второго дня и, удалившись в развалины, остался доволен».

Письмо Луи Буйе, Каир, 15 января 1850

Попугай

Начнем с того, что в попугаях много человеческого, то есть этимологически. «Перрокет» — уменьшительное от «Пьерро», parrot — происходит от Пьера. По-испански Pericoэто уменьшительное от Педро. У греков способность попугаев говорить стала предметом философского диспута о том, существует ли разница между человеком и животным. Элиан утверждает, что «брамины из всех птиц более всего почитают попугая и считают его единственно разумным, ибо только попугай может так хорошо имитировать голос человека». Аристотель и Плиний отмечают, что эта птица становится ужасно похотливой, когда напьется, а еще интересней утверждение Бюффона о предрасположенности попугаев к эпилепсии. Флобер знал об этой знакомой ему слабости. В поисках материала для повести «Простая душа» он делал заметки о попугаях, и в том числе о их болезнях — подагре, эпилепсии, язвах рта и гортани.

Подводим итог. Прежде всего — Лулу, попугай Фелиситэ. Затем два противоборствующих чучела попугаев — одно в больнице, другое в Круассе. Затем есть еще три живых попугая: два в Трувиле и один в Венеции плюс больной попугай в Антибах. Из возможных прототипов попугая Лулу мы можем, я думаю, исключить мать «отвратительного» английского семейства, с которым Флоберу выпало плыть вместе на пароходе из Александрии в Каир: эта дама с низко опущенной на глаза зеленой вуалью показалась ему похожей на «больного старого попугая».

Каролина в своих воспоминаниях («Souvenirs intimes») замечает, что «Фелиситэ и ее попугай действительно существовали», и отсылает нас к первому попугаю, увиденному Гюставом в Трувиле в доме капитана Барбея; она считает его подлинным предком Лулу. Но это не дает ответа на гораздо более важный вопрос: как и когда простая живая птица (пусть даже великолепная), увиденная им в 1830-х годах, превращается в непростой трансцендентный образ попугая в 1870 году? Возможно, мы никогда не найдем ответа на это. Но мы можем указать на тот момент, когда могла начаться подобная трансформация.

Вторая, неоконченная часть книги «Бувар и Пекюше» должна была состоять главным образом из «Копии» (La Copie), огромного перечня странностей, идиотизмов и самоуничижительных цитат, которые эти два клерка со всей серьезностью переписывали для самообразования и которые Флобер собирался опубликовать, не жалея сарказма. Среди тысячи газетных вырезок, которые он собирал, видимо для досье к своей будущей книге, из газеты «Общественное мнение» («L'Opinionnationale») за 20 июня 1863 года была позаимствована следующая история: