Ва-банк - Анри Шарьер

Некоторые из гостей сняли рубашки и через некоторое время стали жаловаться на москитов. Жожо попросил меня зажечь несколько пучков влажной травы, чтобы выкурить их.

— Кто выбрасывает? — спросил рослый парень. Загорелая кожа его отливала медью, у него была густая черная кудрявая голова и небрежно наколотый цветок на правой руке.

— Да ты, если хочешь, — ответил Жожо.

Из-под кавалерийского ремня эта горилла извлекла здоровую пачку денег, перехваченную эластичным бинтом.

— Сколько ставишь, Чино? — спросил кто-то.

— Пятьсот болос (так сокращенно называли боливары).

— О'кей, пятьсот.

Игра началась. Выпала восьмерка. Жожо попытался выбросить восемь.

— Ставлю на тысячу болос, что ты не сможешь выбросить восемь дублем четверок, — произнес другой игрок.

— Принято, — ответил Жожо.

Чино удалось набрать восемь очков пятеркой и тройкой. Жожо проиграл. В течение пяти часов игра шла без возгласов и споров. Эти парни были необычными игроками. В тот вечер Жожо проиграл семь тысяч болос, а тот малый, которому везло, выиграл больше десяти тысяч.

В полночь решили игру остановить, но все сошлись на том, чтобы поиграть еще час. В час ночи Жожо объявил, что делает бросок.

— Я ходил первым, — заявил Чино, беря кости, — я и закончу игру. Ставлю весь свой выигрыш — девять тысяч боливаров.

Перед ним лежала груда банкнот и алмазов. Он поставил на банк все и выбросил семерку.

В первый раз при таком диком везении среди присутствующих прокатился ропот, все привстали.

— Давайте немного вздремнем.

— Ну, видел? — спросил меня Жожо, когда мы остались одни.

— Да, я обратил внимание, что рожи у них те еще. У всех оружие. Некоторые даже сидели при мачете — таких острых, что одним ударом снесут голову.

— Ты ведь и раньше видел таких…

— Верно, на островах, но, скажу тебе, никогда еще не ощущал опасность так близко, как сегодня.

— Привыкнешь. Завтра начнешь играть, и мы выиграем. Считай, дело в шляпе. Как, по-твоему, к кому надо присмотреться получше?

— К бразильцам.

— Правильно!

Мы закрыли дверь на три огромные задвижки и рухнули в свои гамаки. Я сразу уснул, еще до того, как Жожо успел захрапеть.

На следующий день солнце палило так, будто собиралось нас поджарить — ни облачка, ни намека на малейший ветерок. Я раздумывал об этой удивительной деревне. Все здесь были гостеприимны и доброжелательны. Лица у людей внушали опасение, но манера говорить, на каком бы языке они ни изъяснялись, была такая, что теплые отношения складывались сразу. Я снова нашел огромного рыжего корсиканца — Мигеля. Он говорил на беглом «венесуэльском», то и дело вставляя английские и португальские словечки: они словно спускались в его речь на парашютиках. И только когда он изъяснялся по-французски, надо сказать, с трудом, был слышен его корсиканский акцент. Мы пили кофе, который процедила для нас молодая смуглая девушка. Он спросил меня:

— Откуда ты, братец?

— После вчерашнего я не могу тебе врать. Я из заключения. А ты?

Он выпрямился и стал еще выше ростом, на лице появилось выражение благородства.

— Я тоже сбежал, но не из Гвианы. Я уехал с Корсики до того, как они смогли меня арестовать. Я благородный бандит.

Меня поразило его лицо, светившееся гордостью от сознания того, что он честный человек. Он продолжал:

— Корсика — истинный рай, единственная страна, где люди ради чести отдадут жизнь. Не веришь?

Не вдаваясь в подробности, я рассказал ему свою историю и заявил, что собираюсь вернуться в Париж разобраться с обидчиками.

— Ты прав. Но месть — то самое блюдо, которое ешь холодным. Будь осторожен. Получится плохо, если они схватят тебя раньше, чем ты удовлетворишь чувство мести. Ты со старым Жожо?

— Да.

— Он честный человек. Некоторые говорят, что он слишком ловок в игре в кости, но я не верю. Ты давно его знаешь?

— Да нет, но это ничего не значит.

— Знаешь, Папи, чем больше играешь, тем больше узнаешь людей, это естественно, но есть обстоятельства, которые заставляют меня опасаться за тебя.

— Что такое?

— Дважды или трижды его партнеров убивали. Поэтому, повторяю, будь осторожнее. Когда почувствуешь опасность, приходи сюда. Мне можно доверять.

— Спасибо, Мигель.

Да уж, любопытная деревенька, уникальное сборище людей, затерянных в сельве, живущих дикой жизнью посреди тропического бурелома. У каждого своя жизнь. Иногда хижины состояли только из навеса, сделанного из пальмовых ветвей или кусков рифленого железа. Бог знает, как их туда занесло. Стены — из полосок картона или обломков досок, а иногда даже из тряпок. Никаких кроватей — только гамаки. Они ели, спали, умывались и занимались любовью практически на улице. И все же никто никогда не стал бы подглядывать сквозь хлипкие стенки, стремясь увидеть то, что происходит внутри. Здесь уважали частную жизнь друг друга. Если хотелось пойти повидать кого-то, человек подходил к хижине не менее чем на два метра и предупреждал на манер колокольчика: «Есть кто-нибудь дома?» Если хозяин вас не звал, вы говорили: «Я — друг», и он появлялся на пороге и вежливо отвечал: «Входите, чувствуйте себя как дома».

Перед большим бараком стоял стол, сколоченный из гладко подогнанных досок. На нем лежали ожерелья из настоящих жемчужин с острова Маргариты, несколько слитков чистого золота, наручные часы, кожаные ремешки и браслеты для них и много будильников. Ювелирный магазин Мустафы.

Позади стола — старый араб приятной наружности. Мы немного поболтали: он был марокканцем и сразу понял, что я француз. Было пять часов дня, и он спросил:

— Ты ел?

— Нет еще.

— И я не ел. Если хочешь, садись со мной. Мустафа был добрым и неунывающим человеком. Мне было с ним легко, поскольку он не спрашивал, откуда я. Он пригласил меня заходить к нему, как только у меня появится настроение.

Наступал вечер, я поблагодарил Мустафу и отправился к себе в хижину. Вскоре должна была начаться игра. Я вовсе не волновался по поводу своего «боевого крещения». «Риск — благородное дело», — говорил Жожо и был совершенно прав. Если я задумал доставить чемодан с динамитом на Орфевр, 36 и разобраться с остальными, мне были нужны деньги, много денег. Следовало побыстрее освоиться с нынешней ситуацией.

Была суббота, а шахтеры — люди набожные и по воскресеньям отдыхали. Поэтому игра должна была начаться не раньше, чем в девять часов и продолжиться до рассвета. Народ повалил толпой к нашей хижине, но она не могла вместить такого количества желающих. Жожо пригласил лишь тех, кто мог делать высокие ставки. Таких нашлось двадцать четыре человека: остальным пришлось играть на улице. Я пошел к Мустафе, и он одолжил мне большой ковер и карбидную лампу. По мере того как классные игроки выбывали из игры, их могли заменять те, кто стоял снаружи.

Банко и снова банко[6]. Не останавливаясь, Жожо бросал кости таким образом, что я продолжал делать ставки.

— Ставлю один к двум, — он выбросил шесть дублем троек; десять дублем пятерок…

Глаза мужчин горели. Каждый раз, когда кто-то опрокидывал стаканчик, одиннадцатилетний мальчик наполнял его ромом. Я попросил, чтобы ром и сигареты обеспечивал Мигель.

Очень скоро игра накалилась и достигла высшей точки. Не спрашивая разрешения у Жожо, я изменил его тактику. Я наступал не только на него, но и на остальных, и это вызвало его недовольство. Зажигая сигарету, он сердито пробормотал: «Хватит, парень! Не ломай игры». К четырем утра передо мной лежали куча боливаров, крузейро, американских и вест-индских долларов, алмазы и даже несколько слитков золота.

Жожо взял кости. Он поставил пятьсот боливаров. Я поставил тысячу.

И он выбросил семерку!

Я поставил долю, составляющую две тысячи боливаров. Жожо вынул пятьсот, которые выиграл. Он снова и снова выбрасывал семерку.

— Что ты собираешься делать, Энрике? — спросил Чино.

— Поставлю четыре тысячи.

— Играет только банкующий!

Я взглянул на человека, который это сказал. Невысокий и кряжистый, черный, как начищенный ботинок, глаза красные от выпивки. Наверняка бразилец.

— Выкладывай свои четыре тысячи болос.

— Этот камень стоит дороже. — И он бросил алмаз перед собой на одеяло. Он сидел на корточках в розовых шортах, голый по пояс. Китаец подобрал алмаз, положил его на весы и сказал:

— Он тянет только на три с половиной тысячи.

— О'кей, пусть три с половиной, — согласился бразилец.

— Бросай, Жожо.

Жожо бросил, но бразилец схватил кости, как только они покатились. Я ждал, что будет: он едва взглянул на кости, поплевал на них и бросил назад Жожо.

— Выбрасывай их как есть, оплеванные.

— О'кей, Энрике? — спросил Жожо, глядя на меня.

— Как хочешь.

Жожо разгладил на одеяле складку и, не вытирая кости, бросил их этаким длинным движением. И опять выпала семерка.