Жареный плантан - Рид-Бента Залика

Я отвечаю не сразу. Лучше бы сестра Бернис меня не трогала. Очень легко сидеть молча, слушая воркование бабушкиных подруг: до чего же хорошая девочка, и как повезло маме, что у нее такая послушная дочурка. Пускай обсуждают меня и сюсюкают, как над младенцем, хотя мне уже тринадцать лет. Гораздо труднее отвечать на вопросы, тщательно подбирая слова и правильную интонацию, — вообще говорить.

Жаль, что здесь нет дедушки. Джордж Дэвис не любит болтать. У нас в семье его считают угрюмым, но для остальных он просто молчун, и бабушкины подруги, отчаявшись вытянуть из него хоть слово, быстро оставляют деда в покое. В тех редких случаях, когда я оказывалась в его компании, это было все равно что сидеть в одиночестве. Но, похоже, в нынешнем году он решил пропустить бабушкин рождественский ужин.

Мама слегка поворачивает ко мне голову, и я вижу предупреждение в ее глазах. Придется что-то сказать, иначе из прилежной девочки я превращусь в грубиянку и нахалку, и тогда мне точно нагорит.

— Да, сестра Бернис, я очень люблю Ямайку, — говорю я наконец. — В мой прошлый приезд бабушка научила меня играть в крикет во дворе.

Мама, удовлетворенная моим ответом, снова сосредотачивает внимание на экране телевизора, в то время как бабушка выключает одну конфорку и утробно хохочет:

— Я научила ее настоящему крикету. — Она осматривает из кухни рождественское дерево и всплескивает руками: — Э-эх, Ида! Смотри, что ты сделала с елкой.

Она покидает кухню, шаркает мимо меня в гостиную и, подойдя к ели, поправляет гирлянды на ветвях.

— Верна, перестань, я ничего не трогала, — оправдывается сестра Ида терпеливым и слегка укоризненным тоном, но бесполезно: бабушка твердо уверена, что только она все делает наилучшим образом. Уж мне это известно не понаслышке.

Пока мне не исполнилось четыре года и мы с мамой не переехали в дуплекс на Белгрейвия-авеню, мы жили здесь в цокольном этаже. Рано утром, задолго до возвращения бабушки домой, я пробиралась наверх в ее комнату и играла с фарфоровыми фигурками, стоявшими на комоде. В то время отец еще иногда заглядывал к нам, и если он замечал, что я устраиваю спектакль — жаркие ссоры и страстные воссоединения молочниц и молодых пастушков, — то выгонял меня из комнаты в коридор. Оттуда я наблюдала, как он старательно расставляет статуэтки на прежние места и под прежними углами, а потом он отводил меня вниз и закрывал за нами дверь, словно мы вообще не высовывались из своего подвала. И все же по вечерам мы слышали бабушкины жалобы на то, что выставка на комоде безнадежно испорчена. Я так и не поняла, как она догадывалась, что я трогала фигурки, — ведь отец тщательно пытался скрыть следы преступления.

Сестра Ида разглаживает перед церковного платья сливового цвета и садится на диван в свободном углу, так что между ней и мамой остается место еще для одного человека. Я начинаю резать овощи медленнее, чтобы расслышать, о чем они говорят.

— Расскажи нам еще про крикет, — просит сестра Бернис. — Я не знала, что ты умеешь играть и даже можешь научить внучку.

Бабушка отворачивается от елки, морща губы — так она делает, когда раздражается, но не может сдержать улыбки.

— Как ты могла подумать, что я не играю в крикет? Я не умею подавать мяч, но уж в беге-то толк знаю, — заверяет она, возвращаясь на кухню. — Ношусь как молния. Я, между прочим, была самой быстрой в нашем районе. Нет, даже во всем округе! Вот почему меня прозвали Угорелой Кошкой!

В прошлом году в Хановере она рассказывала другое. Тогда, чтобы я не вздумала ее ослушаться, она утверждала, будто получила детское прозвище за необузданный характер. «Тебе меня не перешибить, слышишь, дерзкая юная леди? — говорила она. — Меня раньше звали Угорелой Кошкой, потому что я вспыхиваю как спичка! Ты ведь не хочешь сгореть?» Однако она бы никогда меня не ударила, и мы обе это знали. Мама лишила своих родителей такого права, оставив за собой привилегию воспитывать меня тумаками. Зато в умении ругаться бабушке равных не было, и когда она бешено бранилась, словно изрыгая ярость, сравнение с огненной стихией казалось очень уместным.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Помню, как Элоиз когда-то бегала кросс, — говорит сестра Ида. Она протягивает руку через диван и хлопает маму по плечу: — Да, Элоиз?

Мама кивает и даже издает смешок.

Я поражена. В бабушкином доме мама почти никогда не смеется.

— Удивительно, что вы это помните, мисс Ида.

— О да. Я помню, как в старые времена, до того как мы переехали сюда, ты бегала по Флемингтон-роуд, обгоняя всех мальчишек. Летала как ветер.

— Значит, это у вас в крови, — вставляет сестра Бернис. Сейчас она стоит за моим стулом, взявшись обеими руками за спинку. — Ты занимаешься спортом, Кара? — спрашивает она меня.

— А? — лениво и тихо отвечаю я, но мама слышит это с дивана. Она переводит взгляд в мою сторону, и щеки у меня вспыхивают от страха.

— Извините, сестра Бернис, — поправляюсь я, — я не расслышала вопроса.

Но бабушка, которая уже снова хлопочет у плиты, отвечает за меня:

— Кара спорт не жалует. Элоиз, когда была маленькой, всегда хотела играть на улице, а Кара предпочитает сидеть дома, рисовать или читать — ум тренировать, понимаешь? Она пошла в деда.

Я знаю, что это комплимент — возможно, лучший в устах бабушки. Однажды она мне сказала, что дедушка, хоть и не обладает особой красотой и чувством юмора, очень гордый и сообразительный человек, любит учиться, и поэтому она вышла за него. И все же мне кажется странным, что меня сравнивают с ним, ведь я его почти не вижу.

Интересно, в курсе ли Ида и Бернис, что, хотя бабушка с дедушкой и женаты, он ночует здесь от случая к случаю, поскольку каждый из них живет своей жизнью: бабушка посещает церковь и дружит с сестрами, а дедушка ходит по домам, где рассчитывает поужинать по праздникам. Сам он встречается с другими женщинами, но на прошлое Рождество устроил скандал, когда сосед-вдовец, мистер Кардоса, заглянул к бабушке на кофе, пока мы с мамой были у нее в гостях.

— Какой еще кофе так поздно вечером, Верна? — приступил он к бабушке с вопросом.

— Не ворчи. Ему просто одиноко!

— А почему именно ты должна его развлекать?

— Не все мужчины бабники, знаешь ли, — ответила бабушка. — Не суди по себе.

Нет, сестра Бернис и сестра Ида наверняка ничего не знают. Бабушка не выдержала бы позора; порой я замечала, как она принимает какие-то народные снадобья, а еще мама рассказывала, что когда-то давно бабушка ходила к жрице обеа[12]. Мне хочется поинтересоваться у сестер, где, по их мнению, сейчас дедушка, но вместо этого я смотрю, как мама достает из сумки коробку с подарком, завернутую в магазине в темно-красную бумагу и перевязанную блестящей золотистой лентой. Бабушка оценит яркую обертку. К коробке прикреплен конверт, который я еще не видела, и мама безотчетно водит по нему большим пальцем.

Сестра Ида зовет нас посмотреть висящую на стене фотографию королевской семьи в рамке, и сестра Бернис тоже выходит в гостиную. Черно-белый снимок со свадьбы королевы Елизаветы и принца Филиппа красуется над сервантом в углу, рядом с копией королевского штандарта Ямайки. Мне он ни о чем не говорит, но мама усмехается каждый раз, когда видит его. Однако сейчас сестра Ида и сестра Бернис затеяли спор о качествах двух игроков в крикет — Фрэнка Уоррелла и Лоуренса Роу, — как я понимаю, бэтсменов. Бабушка смеется сама с собой на кухне, рассказывая истории про Угорелую Кошку, вполне довольная тем, что она и есть свой единственный слушатель. Я кладу в салат нарезанные огурцы и натертую морковь, и мама ловит мой взгляд, безмолвно призывая меня подойти к ней.

Я оставляю свой пост у обеденного стола и осторожно приближаюсь к дивану. Мама вручает мне коробку с подарком; руки у нее снова трясутся.

— Отдай это бабушке, — говорит она, — и скажи, чтобы она сразу же прочитала открытку.

Когда я вхожу в кухню, бабушка достает из духовки индейку и ставит латку на плиту. Потом хлопает в ладоши, как всегда, когда заканчивает важное дело, и наконец замечает меня.