Большая книга одесского юмора (сборник) - Валерий Хайт

И, вырвав у какого-то зазевавшегося подростка початую бутылку самогона, Пава осушил ее в три глотка.

И вот тут, оказывается, все только и началось по-настоящему. Весь следующий день и всю следующую ночь бурлил в Мукачевском переулке голубоватый самогонный поток. Пили за упокой души Павы первого и за чудесное появление на свет Павы второго. За новоселье Парасюков и в знак солидарности с борющимся народом Африки…

Этой ночью была наконец преодолена та самая пресловутая норма, установленная строгой наукой для человека: литр чистого спирта на одно выпивающее лицо. Причем преодолена многократно.

И начались поразительные явления.

Открыл было рот Парасюк, чтобы в очередной раз вспомнить мать-перемать, но вместо этого полились из его рта волшебные звуки теноровой арии композитора Доницетти из оперы «Лючия ди Ламмермур».

А Савва и Слава вдруг пододвинули к себе замасленный лист бумаги из-под селедки и стали решать на нем теорему Ферма, которая, как известно, вообще не имеет решения. И тоже справились очень быстро. Хотя оба они еще в третьем классе начальной школы по состоянию здоровья были освобождены от математики.

А потом заговорил участковый Гвоздь. Причем на чистейшей латыни. И изложил на ней основы римского права. А старая сводня Кузьминична поддакивала ему: мол, правильно говоришь, Гвоздь, tantum morale legitimum est, то есть законно только то, что нравственно…

…А Парасюк все пел, наполняя Мукачевский переулок своим невероятным тенором. И, вторя ему, грянуло откуда-то с неба бессмертное доницеттиевское tutti. И волны сладостных скрипок подхватили Парасюка, а вместе с ним и других обитателей Мукачевского, и унесли куда-то в светлеющие небеса. А может, и не полностью обитателей, а только их души, в которых рачительная природа хранила за семью печатями талант, ум, любовь и честь ввиду абсолютной ненадобности этого всего в нашей обыденной жизни. И что проявляется в нас только в минуты высшей опасности. Например, если мы видим перед собой какого-нибудь агрессора. Или если выпьем литр чистого спирта.

Стоматологический детектив

Бойцам подпольного трудового фронта посвящается наш рассказ. Героям, которые, несмотря на суровую статью «О нетрудовых доходах» (а была такая в советском уголовном кодексе), продолжали все же в тяжелых домашних условиях производить штаны, которые, в отличие от изготовленных на государственных предприятиях, все-таки можно было натянуть на себя, не отпугивая при этом людей и животных. Хотя производство таких штанов приравнивалось тогда чуть ли не к измене Родине. Да разве только штанов!..

В 1979 году у меня заболел зуб. Родители запаниковали. Ну действительно, не отправлять же сына в государственную поликлинику. Как-никак, единственный ребенок в семье.

– Частник, и только частник! – настаивала пожилая соседка Розалия Фаликовна. – И у меня такой есть. Это не врач, а бог! Конотопский Илья Семенович. Принимает у себя на квартире каждое воскресенье после девяти часов вечера. Нужно сказать, что вы от меня. При себе иметь двадцать рублей – это гонорар, а также букет цветов и коробку конфет «Мишка на Севере».

– А это зачем? – удивился я, имея в виду цветы и конфеты.

– Он так велел. О котором я говорила! – произнесла Розалия Фаликовна, молитвенно подняв глаза к небу.

Из чего следовало, что она или действительно считала этого зубного врача богом, или была абсолютно уверена, что сам Господь Бог носит гордую фамилию Конотопский.

В назначенный час я с конфетами и цветами явился по указанному адресу.

– Ваня! Сынок! – закричал, открывая мне дверь, бритоголовый крепкий мужчина, похожий на слегка уменьшенную копию знаменитого борца Ивана Поддубного. – Я знал! Я чувствовал, что ты меня найдешь! – продолжал он шпарить цитатами из известного фильма, при этом подозрительно оглядывая меня, подъезд за моей спиной, а также улицу, ведущую к этому подъезду. – Какой прекрасный подарок к папиным именинам! Мой сын от первой жены! – кричал он. – Наконец-то ты у меня!..

– Вы ошибаетесь… – обалдел я. – Я у вас не от первой жены… Я от Розалии Фаликовны…

– Тссс… – зашипел мужчина, втаскивая меня в переднюю. – Вас что, не предупреждали? В этом доме живет сто пятьдесят человек, и каждый из них хочет меня посадить. Но это еще полбеды! Хуже всего, что в соседней квартире живет финансовый инспектор Колокольников, который мечтает посадить весь этот дом! Поэтому – конспирация и еще раз конспирация! Вы пришли ко мне на именины. А это остальные гости. Близкие и друзья, – продолжал Конотопский, заводя меня в комнату, где за столом, уставленным шоколадными конфетами и тортами, сидели, с отвращением глядя на эти сладости, несколько человек с перекошенными от зубной боли физиономиями.

– Значит, вы, юноша, – повторил доктор, – мой сын от первого брака. Этот, – врач указал на человека в военной форме с флюсом во всю щеку, – допустим… э… муж моей жены от второго брака… Она, – ткнул он пальцем в жалобно стонущую старушку с челюстью, перевязанной шерстяным платком, – ну, скажем, мамаша. Зашла, так сказать, отпраздновать. Ну и, наконец, этот, – врач показал на громилу явно бандитского вида, физиономию которого украшали сразу два флюса, – допустим, друг семьи… Коллега из Академии наук. Все запомнили? А теперь, – неожиданно закричал Конотопский, почему-то глядя в потолок, – мы начинаем веселиться! – И тут же, обращаясь к нам, перешел на шепот: – Кстати, вас ознакомили с условиями веселья… в смысле приема? Значит, никаких лекарственных препаратов и инструментов у меня в квартире, конечно, нет. Их могут найти при обыске. Поэтому никаких зубов я у себя на квартире никому не лечу. Только удаляю. При помощи обычных плоскогубцев. Раскаленных над газовой плитой. Для дезинфекции…

– С нами крестная сила! – перекрестилась старушка. – Но это хоть неопасно?

– Почему? – удивился врач. – Держать у себя в квартире плоскогубцы имеет право каждый советский человек. Тем более газовую плиту. Так что тут я особой опасности для себя не вижу… Ну, удаляю я, как вы понимаете, без наркоза. И это, конечно, больно. Но кричать во время удаления категорически запрещается. Сто пятьдесят соседей… Финансовый инспектор Колокольников… Так что первый же крик моего пациента может оказаться для меня последним. Поэтому я вас сразу хочу спросить: вы петь умеете?

– Петь? – изумились мы. – А это еще зачем?

– Ну, это на случай, если кто-нибудь из пациентов все же не выдержит и закричит, – остальная очередь должна тут же запеть. Чтобы заглушить крик. В конце концов, у нас именины, и громкое пение, я думаю, не вызовет у Колокольникова серьезных подозрений. Есть какая-нибудь песня, которую вы все знаете? Что будем петь, товарищи?

– «Вставай, страна огромная!..» – предложил военный.

– Не подойдет, – забраковал Конотопский. – У нас все-таки именины, а не военный парад на Красной площади.

В конце концов сошлись на «Хороши весной в саду цветочки». И врач приступил к священнодействию.

– Нюся! – шепотом закричал он кому-то. По-видимому, жене. – Неси инструмент!

Жена вынесла из кухни и установила в центре стола огромную сковородку с лежащими на ней раскаленными плоскогубцами.

– Нуте-с, с кого начнем? – поинтересовался доктор, надевая толстенную рукавицу. – Я думаю, с бабушки. Из уважения к ее преклонному возрасту. – И он потянулся за плоскогубцами.

– А-а-а-а-а!.. – сразу же заголосила старушка.

– Хороши весной в саду цветочки! – взвыли мы исступленными голосами.

И тут в прихожей раздался звонок.

– Странно, – удивился доктор, стаскивая рукавицу. – И кто бы это мог быть? На сегодня, по-моему, больше никто не записан…

– Я не хотела тебе рассказывать, – нервно заговорила жена Конотопского, – но этой ночью мне снился ужасный сон: огромная дикая свинья ворвалась в нашу квартиру, переломала всю мебель, разодрала ковер, а потом нагадила на туалетный столик…

– И при чем здесь?.. – пожал плечами врач.

– А при том, – сказала жена, – что я знаю, кто это пришел. Это Колокольников.

– А ну посмотри, – приказал доктор.

Жена выскочила в коридор – и тут же вернулась обратно.

– Это она! – проговорила мадам Конотопская, дрожа всем телом. – То есть он!

После чего на пороге возник лично сам этот великий и страшный Колокольников. Маленький, плюгавенький человек с серым лицом, по которому текли крупные детские слезы.

– Степан Митрофанович, дорогой! – бросился к нему Конотопский. – Боже, какая радость! Но что это с вами?!

– Зуб, – проговорил вошедший, тыча себе пальцем куда-то в рот. – Адская, нестерпимая боль!..

– Да быть такого не может, – изумился врач, недоверчиво разглядывая Колокольникова. – Вот я же и говорю: боже, какая радость… То есть я хотел сказать – значит, и с фининспекторами такое случается?