Сказка о семи грехах - Олег Фурсин

Не знаю, как бы пережил я тоску свою, уж зело люто она меня в оборот взяла…

Только вскорости в горнице моей свет поселился. О таком говорят: небесный.

Я брал липовую сухую доску, пропитывал костным клеем. Я покрывал ее марлей, суть паволокой. Готовил левкас[22] со льняным маслом али с медом. Не меньше пятнадцати раз наносил его на доску. Высушивал, шкурил. И отдавал художнику.

Это с ним приходил в избу мою свет. Он брал уголь, черную краску. С замиранием сердечным видел я, как улыбка Богоматери, скорбная, но и светлая при этом, приходила в мир. Еще совсем недавно бесцветный, тусклый, как та тоска, что меня одолела. Георгий Победоносец, ревнитель Божий, вонзал свой меч в самое сердце змея. Никола Угодник, пронзая меня хитрым взглядом мужицким своим, вроде и здоровался, спрашивал: «Ну, Ерема, сын крестьянский, переможем все с тобою, али нет?». Бежевый, розовый, охра, коричневый, тёмно-коричневый… Ложились краски на доску. Расцветал рисунок, переставал быть пустотою.

Красил и Черт мир вокруг, да теми же вроде красками. А картина другая получалась у лукавого…

Данила-зодчий художника, друга своего, Гришеньку, из Петербурга выписал, иконы нам рисовать. С ним и перемогли осень и зиму. Не знаю даже, чтоб и делал я без него, грешный…

Глава 5

Илья… О нем теперь сказ. Он у нас таким крепеньким бычком на деревне смотрелся, среди иных ребятишек. Вот как говорят: неладно скроен, да изрядно сшит. Мне он все грибом-боровиком представлялся. Приземист, но зато по всей повадке, по тому, как на земле стоит, видна силушка богатырская, видна; Ильею не зря прозвали!

Гневлив был Илюша, еще и до самой встречи с Чертом и его дочками. Бывало, разозлится, так разбегаются от него ребятишки во все стороны, потому как боятся под горячую руку попасть. Илюша раньше другого успеет, приложится, вдарит, шишка аль синяк багровеют у невезучего, слезы брызжут во все стороны. Опосля, как отойдет, прощения просит, кается.

Уж сколь раз говорил парню, как придет ко мне Слову Божьему учиться:

— Илья, сын крестьянский! Опять на тебя жалились, опять негодовали ближние твои. И хоть сказано было, что враги человеку ближние его, так это по другому случаю сказано, и к тебе не относится, видишь ли. А вот нигде не сказано, что в драке разрешаются жизненные всякие повороты. Послушай меня, глупая голова твоя мужицкая! «Гневаясь, не согрешайте: солнце да не зайдет во гневе вашем; и не давайте места диаволу». Так-то апостол Павел писал. И еще писал он нам, убогим: «Всякое раздражение, и ярость, и гнев, и крик, и злоречие со всякою злобою, да будут удалены от вас».

А этот богатырь, исподлобья глазами злыми меня поедая, молчит. Едва терпит мои высказывания, все ж молчит: учиться же пришел!

Потом уж и каяться перестал, и прощения просить, и молчать, когда надобно.

— Гнев Божий куда девать? — спрашивал. — И Он гневается, и праведен Его гнев, сами ж учите. Вот, гром гремит, бывает, сполохи небо режут. Значит, гневается. А я-то рази не прав? Почто злите?

Шаль, что ему досталась, Илюша матери отдал. Оно ему вроде как не нужно; а выбросить и жаль. Видно, что вещь дорогая.

Матушка в сундук прибрала, в холмогорский[23], расписной, с железною оковкой. До тех времен, что увидит сыночка, идущего вокруг аналоя с молодою женою; с венцами на головах оба…

А цвет шали, он не белый, да и не желтый. Соломенный какой-то. Николушка, Илюшин дружок, как жив еще был, в избу к ним наведывался, сказывал, что палевый это. Палевый так палевый: не сказать, чтоб белый, нечист для того, но и не желтый еще. Солнце дневное таким бывает, как облачком его прикроет. Раскаленное дневное солнце летом, глядишь, зашипит, жаром заплюет слишком смелое облако, оно и растает. И снова солнце золотом расплавленным в небе, а в поле оно по головам, по спинам так и палит…

Стала Илюшина мать примечать, что после пропажи в лесу сыночек меняться начал. И не к лучшему, конечно. Сердит бывал сыночек и ранее, теперь стал и вовсе гневен.

И вот что получается. Чем более гневается, тем чаще это происходит с ним. Словно в привычку входит. Раньше грешила мать на новолуние: вот как сменяться луне, с круглой на ломтик, так на Илюшеньку словно находит что. Кричит, ругается, в драку лезет. Али на погоду: за день до дождя с грозою сынок мрачен, угрюм и задирист.

Теперь уж с каждым днем хуже. Враждебность укрепляется, растет вместе с сыном…

Ладно, когда друзья-товарищи в синяках ходят. Где и Илюшеньке по справедливости перепадет; честная драка, она завсегда такая: и богатырю по уху съездят, не запретишь.

А вот когда на мать кричит, ногами топая; вот когда и отцу в гневе: «Ты мне не указ! Я сам знаю!».

Да ведь разворотил сундук-то, тот самый, в котором платок, один раз, когда в гневе был! А сундук тот, он же работы, он красоты какой, с резьбой, с росписью да оковочкой железною! Это ж штука какая ценная! То подарок барский; отец на охоту с барином ходил, выслужил себе радость. Где ж видано, чтоб сундук холмогорской работы в избе крестьянской стоял! А Илья сорвал петли с крышки, саму крышку ногами топтал, прыгал на ней, крича ругательное. Треснула крышка-то; мать ее потом тряпицей прикрыла, чтоб не сразу отцу на глаза попало, чтоб уж потом, после как-нибудь рассмотрел отец.

А всего-то и сказала мать сыну, что в рюхи играть не пустит, надо ей по дому помочь.

И еще, сердце материнское опасность почуяло. Вот уж четверых не стало. Николушки нет, Федора. Меркушки и Петеньки тоже. Все, что случается на селе с ребятишками, так с этими, что в лесу поплутали. А вдруг и с Ильей? Когда так-то сын гневлив.

Заметалась мать. Стала решение искать. А оно вот, на ладони. Илюшенька к брату ее привязан с детства. Тот в Никольском живет; деток у него нет. В хозяйстве барском, с коровами да быками, возится. Помощник ему нужен, он давно Илью зовет. Не пустила бы, и самой нужен; тосковать будет мать. Но если это для него, для сыночка… А она дочечкой утешится, та и ласковая, и сметливая такая, и работящая уж девка, хоть и мала еще.

Уехал Илья. Потому и не в селе смерть его приключилась. Только мы о ней сразу догадались. С Данилой-зодчим и догадались; после уж расследовали, умники. А мы ведь радовались, что хоть одного мальца от нас забрали, одною заботой меньше.

Прибежала Акулина на церковный двор. Простоволосая, растрепанная вся. Да бледная какая, страсть! Поздним уж вечером, совсем к ночи. Через месяц после того, как отправила сына в Никольское.

— Еремеюшка, беда у меня! Ой, чувствую я, не к добру это. Отцу-то и сказать боюсь. Что сказать? Что сердце убегает, что умираю я? И сундук-то, сундук; ну как гневаться он будет, что ж ему сказать?

Плачет бедная, слезами заливается. Сказывает, повечеряли уже с мужем и дочерью. Дочь на печь, замурлыкала там с тряпицами. Отец ей вырезал из дерева куклу, она ее заворачивает-разворачивает, одевает-раздевает. Сама вот крючком ей какие-никакие рубахи да кофты навязала; то-то ей с нею хорошо. И Ильи нет, некому орать: «Танька, дуреха, рот захлопни, в лоб дам!». Там и заснет, деточка. Поговорит с куколкой, помурлычет чуть, гляди, спит уже, тихонько посапывая.

Муж на сеновал отправился. Коротки первые осенние ночи. Успеть бы поспать, пока солнышко не разбудит первыми лучами. Любит он запах сена, любит свободу. Это же хорошо, когда разбросаешь ноги и руки, не боясь зацепиться за край или угол, не наваливаясь на рядом лежащую, жаркую женщину, не стесняя себя и кого другого. В душистом, пусть и колючем, спится хорошо.

Она же завозилась в бабьем куте, уж при свете лампадки доделывая дела свои.

Громкий стук откинутой крышки напугал ее. Кому ж сундук посреди ночи понадобился? Кто в избе, коли не слыхала баба шагов, не видала никого?

Мелькнула только тень неясная в проеме двери, когда подняла она лампаду, чтоб рассмотреть. Крышка сундука лежала, расколота окончательно, надвое. В распахнутом его нутре осталось все, как и было. Кроме того, что исчезла палевая шаль елисеевской работы. Она и лежала-то у бабы сверху; последним приобретением была, вот и не сподобилась улечься на дне.

Где-то во дворе, как ей показалось, услышала она голос, такой глухой, неразборчиво что-то сказавший. Вроде уловила она слово «пятая», и еще «молодец!», но точно не скажет.

— Еремеюшка! — молила она. — Неладно что-то с сыном приключилось, чувствую. Во всем селе не найдется мужика, чтоб по чужой беде да посередь ночи лошадь погнал за тридевять земель, окромя тебя. Ты Закон Божий по душе соблюдаешь. Помоги, родненький, свези меня в Никольское, может, успею я к сыну. За ради Христа, Еремеюшка; а я, коль что, я тебе отслужу. Чего хочешь, проси у меня…

Чего это я у бабы не спрашивал? Чего мне от нее надобно?

Прыгнули мы в телегу с Данилой-зодчим, не сговариваясь и не рассуждая. Ну, и она с нами.

Эээх! Ясно было, что не на свадьбу-то, а как рвались. Словно с судьбой сражаясь.