Снежная королева - Майкл Каннингем

– Я был всего лишь сговорчивее. И ты знаешь, никто из священников ко мне ни разу не приставал.

– А это так для тебя важно?

На кухне пахнет кофе – свежесваренным и тем, что подгорает на металлическом диске, который нагревает кофейник. Запах лосося, которым они вчера ужинали, тоже еще различим. Этот специфический кухонный дух – с тех пор как слегла Бет, он несколько переменился, но по сути остался тем же. Когда у Бет было больше сил, в нем доминировали нотки поджаристого теста и жженого сахара, их призрачное звучание ощущается и теперь. Сквозь него подобием пентименто проглядывает намек на жареную свинину (воистину призрак, поскольку свинины они никогда не жарили) и, возможно, мужской пот.

– После всех этих разоблачений в новостях, – говорит Баррет, – я порой задумываюсь: почему ж на меня-то никто не позарился? И первое, что в голову приходит: а кому такой жирдяй нужен? Бред, конечно.

– Это как сказать.

– Но ведь бывает, что одно и то же – и фигня полная, и в то же время правда.

– Нам с тобой обоим ясно, что ты несешь чушь.

– Может быть. Но нет, правда, что конкретно выигрываешь, если ты такой умный и никому не достался? Есть разве польза от того, чтобы всем поголовно отвечать решительным “нет”?

– Я не готов обсуждать эту тему. Время не самое подходящее.

– Ладно, тогда я на работу.

– Чао.

– До вечера.

– До вечера.

* * *

– Тебе правда нравится драться? – спрашивает Лиз у Эндрю.

Она готовит ему завтрак, как какая-нибудь фермерская женушка. Это даже в чем-то сексуально. Не асексуально уж точно. Она представила себя крупной женщиной с решительными чертами лица, взбивающей яйца в стальной миске, женщиной, которая живет в доме посреди тонущего в птичьих трелях зеленого простора, слишком самодостаточной и твердо стоящей на ногах, чтобы поддаваться тревогам, превосходящей мужа умом и осмотрительностью, лишенной, быть может, его болтливого шарма, но зато столь глубоко уверенной в себе, что всей этой глубины он не в силах даже вообразить.

Эндрю курит, развалившись на стуле, в трусах и шерстяных носках. Будь ему известно, насколько он сексуален, он не вынес бы этого знания. А вдруг он знает? Вдруг он вообще умнее, чем кажется?

– Чего? – спрашивает он.

– То, что ты на крыше говорил. Что иногда без драки не обойтись.

– Не, ну да. Я, знаешь, мордобоя не люблю, но, если дойдет, ноги не сделаю.

– Нет, я спрашивала, скорее, не кажется ли тебе, что мелкие раздоры нужны, что они возбуждают?

Эндрю, обрати внимание. Я спрашиваю, не наскучило ли тебе, что я веду себя слишком по-матерински, что слишком бесцеремонна и добра. Может, тебе интереснее будет особа резкая и суровая, которая сознает, какое она сокровище, и потому плюет на твои чувства, которая никогда и ни за что не просит прощения?

– Мальчишкой я все время дрался, – говорит он. – Знаешь, когда часто переезжаешь…

Это они уже проходили.

Она ставит перед Эндрю полную тарелку. Он выдыхает носом облако дыма и мускулистой рукой обнимает ее за бедра.

– Каждый раз нужно правильно себя поставить, – продолжает он.

Они это проходили. Любой разговор Эндрю сводит к воспоминаниям, но обычно это занимает у него больше времени. Такой ностальгии по прошлому не встретишь больше ни у одного человека в возрасте двадцати восьми лет. Собственное прошлое для него – священная книга, средоточие мудрости, и всякий раз, когда надо ответить на вопрос, даже если вопрос этот гроша ломаного не стоит, он непременно справляется в Книге Переезда Нашей Семьи в Феникс, в Книге Того Года, Который Я Целиком Провел в Больнице или в Книге Начала Приема Мною Наркотиков.

Лиз забирает у него сигарету, затягивается – все это исключительно ради образа сексуальной мамочки – и ловким щелчком отправляет окурок в мойку.

– Кушай, детка, – говорит она.

– А ты?

– Меня еще слишком штырит.

Это не совсем правда. Но сейчас, прямо сейчас, когда они спустились с крыши, ей хочется быть их общей с Эндрю галлюцинацией. Здоровый аппетит в эту роль не укладывается.

Он с совершенно собачьим удовольствием уплетает завтрак. В окно бьет метель.

Прежде чем он успел продолжить Сагу о Моих Детских Драках, Лиз говорит:

– Девочкой я всем морды била.

– Не верю.

– Напрасно. Я весь третий класс в страхе держала.

– Не могу даже представить.

А ты постарайся, дорогой.

Она гладит его по рыжей голове, проводит пальцем по серебряным колечкам у него в ухе, чем вызывает у себя легкий приступ нежности и сострадания. Она знает, что ждет его впереди, и даже испытывает легкое чувство вины за это знание, но что она может поделать? Предупредить его? Рассказать, как станет разрушаться его глуповатая красота…

– Ты не знаешь, как это забавно – быть самой бедной в районе. Мои родители страшно гордились своим маленьким домом у самой границы того самого района.

– Ну правильно…

– Им удалось купить дом, сразу за которым хороший район кончался, и это, как выяснилось, означало, что можно отдать детей в хорошую школу.

– Это что, плохо?

– Нет. Просто вдруг оказалось, что меня учат не алкаши и не психопаты. Еще оказалось, что в классе меня не выносят, потому что я несчастная замухрышка. А потом я пришла в школу в туфлях, которые опознала Дора Мейсон…

– В смысле?

– Туфли, в которых я пришла в школу, незадолго до того одна моя одноклассница пожертвовала в церковную благотворительную лавку. Я об этом ничего не знала. А туфельки мне очень нравились – такие сиреневые, с пряжечками, так прямо и вижу… Короче, мать умудрилась купить мне не просто туфельки, а обноски, которые отдала бедным самая подлая девчонка в классе.

– Засада, – говорит Эндрю.

– Еще какая засада. Так вот, Дора, натурально, рассказала всем, что на мне за туфли. А я набила ей морду.

– Ну ты даешь.

– Я прикинула: если меня не любят, то пусть лучше боятся. И это путь оказался верным.

Эндрю ухмыляется, при этом видно кусочки пищи, застрявшие у него между зубами. Как ему удается не выглядеть совсем уж придурком? Может, все дело в его невинности, интеллектуальной нетронутости, в том, что ему невдомек, как сгущается вокруг него судьба, как незаметно и обыденно, крошечными дозами наступает будущее.

– Только меня не бей, ладно? – говорит он.

– Не буду.

И, доверчивый, как ребенок, он снова набрасывается на еду.

Лиз склоняется над ним и нежно, без намека на какое-либо продолжение, целует в макушку. Она пахнет… пахнет неукротимой, пронзительно свежей и беспримесной жизненной силой. Еще совсем чуть-чуть отдает гелем для волос (это “Дуэйн Рид”, не слишком известный продукт, купленный им как самый дешевый на полке), а фоном присутствует запах – Лиз кажется, что так может пахнуть процесс роста, идущий, подобно росту травы, бессознательно и помимо каких-либо усилий, такой же обыденный и безусловный. Запах головы Эндрю, как и запах травы, не спутаешь ни с чем на свете.

Рано или поздно он встретит женщину моложе. Так бывает. Для него это будет мучительно – чего-чего, а жестокости в нем нет и в помине, – и, соответственно, на все время совершения предательства по отношению к ней ей придется стать ему нянькой, придется поддерживать его, уверять, что главное для нее, чтобы он был счастлив, и при этом, разумеется, врать.

Довольно скоро он откажется от довольно случайного желания стать актером. Поймет, что для этого ему не хватает безоглядного куража и маниакального оптимизма. Начнет заново устраивать свою жизнь.

И будет заниматься этим уже без Лиз.

Со временем он найдет себе нормальное занятие (Эндрю, впереди не так уж много времени). Встретит женщину, не ту, в связи с чьим появлением его будет мучить чувство вины, от которого Лиз будет помогать ему избавиться, а следующую за ней (или следующую за следующей). Он родит ребенка – чудо явления на свет живого теплого существа, сотворенного буквально из ничего, будет означать для него среди прочего невозможность впредь начать жить заново. На это элементарно не хватит денег. Так что, мужчина-дитя, вот твоя жизнь, вся она в этой женщине и ребенке – отдавай им свою любовь без остатка, потому что ничего другого у тебя больше не будет, во всяком случае в обозримом будущем.

А Лиз тем временем (если уж заводить об этом речь, а сама она умеет вести речь практически обо всем на свете) будет крепкой, способной при желании нагнать страх пожилой дамой в темных очках, с затянутой в тугой хвост седой шевелюрой, будет по-прежнему зарабатывать столько денег, сколько ей нужно, по-прежнему встречаться с парнями вроде Эндрю, уязвленная (к чему скрывать?) своею любовью к ним и от этого еще глубже пораженная их сиюминутной верой, будто весь мир простерт у их ног, – пораженной, как поразился бы фермер, узнай он внезапно, что сердце его разорвется прежде, чем он разменяет восьмой десяток, а его жена проживет еще тридцать, а то и больше лет, безмятежная и величавая, как товарные поезда, испокон века оглашающие гобойными стонами укутанные мглой поля.