Догмат крови - Сергей Степанов

В университете святого Владимира существовала академическая корпорация, состоявшая из студентов, которые хотели учиться, а не бунтовать. Но что могла поделать горстка академистов с толпой эсеров, эсдеков, бундовцев, паолей-сионистов, польской левицы, мазепинцев и прочей нечистью? Тихая обитель науки и просвещения превратилась в рассадник крамолы, и ее красные стены казались набухшими от крови. Голубеву не раз приходило в голову, что единственное, что остается, — это публично и торжественно закрыть университет. Ну, может, не навсегда закрыть, а продержать в карантине года два или три, пока не выветрится революционная зараза, а потом по строгому отбору принять в студенты русскую патриотическую молодежь.

У Гостиного двора Голубева должны были ждать несколько членов патриотического общества молодежи. Однако под белыми арками не было видно никого из двуглавцев. Студент открыл серебряную луковицу карманных часов, щелкнул крышкой и недоуменно пожал плечами. Возможно, он опоздал, и хлопцы уже уехали, но столь же возможно, что никто из них не явился, ибо дисциплина, увы, была ахиллесовой пятой патриотов. На всякий случай Голубев решил немного подождать.

Прогуливаясь под арками Гостиного двора, он услышал громкие выкрики, заглушавшие даже вопли ярмарочных зазывал. Оглянувшись, студент увидел толпу чернорабочих около телег, накрытых рогожей. Они яростно спорили, кому достанется разгружать товар.

— Пусть товарищ Лазарь растолкует! — надрывался один из рабочих.

— К бису твоего Лазаря… Нехай вин иде к черту в зуби…

Но Лазарь, к чьей помощи взывал рабочий, уже подходил к телегам. Он выглядел типичным обывателем еврейского местечка, молодым и самоуверенным до нахальства. Он сильно картавил, но говорил с апломбом и мгновенно овладел общим разговором.

— Кликали меня? Здоровеньки, товарищи! Не скажу за весь Киев, тильки на Подоле мени каждый знает. А кто не знает, таки я буду не хвор назвать себя — Лазарь Каганович, прошу запомнить!

— Ты своим жидам потакаешь, — с подозрением сказал пожилой возница, восседавший на телеге. — Все жиды кровопийцы!

— Вы, товарищ ломовой извозчик, совсем несознательный, совсем темный! — укоризненно покачал головой оратор. — Никогда не ставьте на одну доску рабочего человека и кровопийцу-буржуя! Я — кожевенник, а начинал грузчиком на мельнице миллионщика Бродского. Сами знаете, каково таскать пятипудовые мешки по шатким мосткам на баржи! Доски то и дело ломались, рабочие падали, получали увечья. Нормы зверские, за двенадцать часов работы платили семьдесят пять копеек. Рукавиц не выдавали, пыль забивала всю глотку. Короче говоря, стали меня молодые рабочие упрашивать, чтобы я пошел в контору и заявил протест. «Хозяина звали Лазарь и тебя зовут Лазарь, им будет стыдно тебя уволить». Ну я был совсем зеленый, глупый. Подумал: действительно, в конторе сидят евреи, они своего не обидят.

Лазарь остановился, чтобы перевести дыхание. Один из грузчиков нетерпеливо дернул его за рукав.

— Шо було? Рассчитали або як?

— Вышвырнули с мельницы в тот же день! И еще полицией пригрозили, как зачинщику. Вот вам и «Лазарь не уволит Лазаря!» — под общий смех закончил свой рассказ Каганович. — Правильно вы смеетесь с меня, товарищи. Спасибо, научили буржуи! Богатый еврей еще больше зол на еврея рабочего, который ему не кланяется, а ведет с ним борьбу. Советую всем вам, товарищи, прочитать брошюру «Пауки и мухи», потому что она ярко и коротко дает суть того капиталистического строя, при котором капиталисты, как пауки, высасывают кровь из мух-пролетариев. Эту брошюру написал Вильгельм Либкнехт, отец Карла Либкнехта, одного из соратников Маркса.

Ломовой извозчик почесал взлохмаченную голову и прогудел:

— Карлы! Марлы! Богато написали, а шо толку? Отобрать усе и поделить!

— То же самое хотят большевики! — подхватил Лазарь. — Но поделить, товарищи, надобно с умом! Тут не обойтись без революции, которая неизбежно подразумевает установление диктатуры пролетариата.

Чувствовалось, что молодой оратор совсем недавно усвоил незнакомые для себя слова, и ему чрезвычайно нравилось их раскатистое звучание. Он с удовольствием выговаривал: «Р-р-революция… пр-р-ролетариат… диктатур-р-ра». Едва Голубев услышал про революцию, он энергично заработал локтями и пробился к телеге со словами:

— Ты что тут агитацию развел?

Оратора как корова языком слизнула. Студент упрекнул чернорабочих:

— Кого вы слушаете!

— Остынь, паныч! Вин сам по соби, мы сами по соби, — отвечали грузчики, берясь за мешки.

Отойдя от телег, Голубев еще раз щелкнул крышкой часов. Дольше ждать было нельзя. Вокруг всей Контрактовой площади были уложены трамвайные рельсы. С большого круга вагоны с плетеными желтыми сидениями разбегались в разные стороны, в том числе на Лукьяновку. Однако, как он ни вглядывался вдаль, не было видно ни одного вагона. На трамвайной остановке, что напротив Самсоньевского фонтана, говорили, что на путях зарезало человека и по этой причине движение временно приостановлено. Голубев понял, что опаздывает, и поискал глазами экипаж. Шагах в десяти от фонтана какой-то господин, лет тридцати, среднего роста, с обыкновенным лицом и слегка оттопыренными ушами, торговался с извозчиком.

— Полтина?! Курам на смех! Я классификации городской управы назубок знаю. Ты одноконный извозчик второго разряда, на простом, не резиновом ходу. Вот и бери по прейскуранту.

— Який прейскурвант, — скалил зубы извозчик.

Отчаявшись договориться с извозчиком, господин попытался найти сочувствие у студента.

— Видит, что я опаздываю и ломит несообразную цену.

— Вам куда надобно?

— На Лукьяновское кладбище.

— И мне на кладбище. Наймем его в складчину. Эй, извозчик, повезешь за сорок копеек, — предложил Голубев, запрыгивая в пролетку.

Довольный извозчик щелкнул кнутом, и экипаж тронулся с места. На Житный базар бесконечной вереницей тянулись возы всевозможных видов и размеров. Сидевшие на возах дивчины, в пестрых китайчатых кофтах и красных черевичках, задорно подмигивали панычам в коляске. Спутник Голубева завел беседу.

— Я все понимаю. Извозчику надо семью кормить, в деревню посылать все заработанное нелегким трудом в городе. Но полтина! Хорошо, что городская управа пригласила венских инженеров для устройства регулярного движения автомобилей-дилижансов. В ближайшее время цены неизбежно упадут. Я это знаю из первых рук, потому что новости — моя профессия. Кстати, вот моя карточка, — добавил он, протягивая картонный прямоугольник, на котором под дворянской короной было выведено: «Степан Иванович Бразуль-Брушковский, корреспондент газеты «Киевская мысль».

— Так вы из «Киевской миквы»? — вскипел Голубев. — Это в вашей паршивой газетенке пропечатали, что несчастного мальчика зарезала его собственная мать?

Репортер, не ожидавший такой реакции, невольно подался назад и пробормотал:

— Против родных Ющинского имеются веские доказательства.

— Разве вам нужны доказательства, — кипятился студент. — Вы в своей газетенке уверены, что у русских матерей обыкновение такое — мучить своих детей. О француженке, немке, об англичанке вы бы подобное пропечатать не осмелились, а о русской матери — пожалуйста, оклеветали ее перед всем светом. Однако напрасно вы воображаете, что будете иметь дело с беззащитной женщиной. Вы с нами будете иметь дело, — закончил Голубев, демонстрируя значок «Двуглавого орла».

— Право, удивляюсь вам, — сказал репортер, разглядывая серебряный значок. — Студент должен сочувствовать всему прогрессивному, а вы состоите в одной компании с разными лабазниками и мясниками.

Голубев хотел было ответить, что содержать лабаз или мясную лавку достойнее, чем проституировать свою совесть в газете. Ведь это староста мясного ряда Козьма Минин во главе нижегородской черной сотни — так издревле именовалось податное посадское население — освободил Московский Кремль от иноземных захватчиков и их русских пособников. Но тут пролетка свернула на дурно замощенную булыжную мостовую и пассажиры сразу почувствовали, что взяли экипаж не на резиновом ходу. Поневоле пришлось прекратить спор. Оставалось только крепко держаться за поручни и презрительно улыбаться в лицо друг другу. Лошаденка трясла пролетку по круто вздымавшимся вверх горбатым улочкам. Около калиток толпились мещанки в платках и лузгали семечки, бросая шелуху в лужи дождевой воды.

Когда пролетка остановилась у ворот Лукьяновского кладбища, репортер спрыгнул первым и, не поклонившись, скрылся за оградой. Голубев прошел за ним. В конце раскисшей от грязи и истоптанной тысячами ног аллеи гудела огромная толпа народа. К кладбищу были стянуты усиленные наряды полиции. Студент даже не пытался пройти к могиле. Забравшись на раскидистый каштан, облепленный любопытными мальчишками, он заглянул в центр толпы и увидел, что гробик с телом мальчика уже опустили в могилу. Две женщины в черных платках, чьих лиц он не мог разглядеть, бросили в яму по горсти земли, и вслед за этим о крышку гробика застучали комья глины.