Западноевропейская наука в средние века: Общие принципы и учение о движении - Виолетта Гайденко

Разумеется, и в такой социальной ситуации не исключены технические новшества, те или иные усовершенствования в ведении хозяйства, но они не могут стать систематическими, не ведут к дальнейшему совершенствованию технологии. Такая социальная ситуация характерна не только для античных рабовладельческих обществ. То же отношение к физическому труду бытовало и у древних германских племен, захватнические войны которых против Римской империи отграничивают античность от средних веков.

В период раннего средневековья картина существенно меняется. Распространение христианства создает совершенно особый духовный климат, одним из факторов которого, приходится повторить, является изменившееся отношение к труду. Физический труд, связанный с хозяйственной деятельностью, становится достойным занятием, что и открывает путь к рационализации этой деятельности.

Что изменение оценки труда происходит под влиянием христианства[12], может вызвать сомнение. Ведь в Нагорной проповеди явственно звучит мотив удаления от мира и мирских дел: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницу; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?… Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Матф., 6, 25—26, 33).

Речь здесь, однако, не о том, чтобы ничего не делать и не предпринимать. Ведь и «птицы небесные» добывают себе пропитание, но они при этом не озабочены тем, что с ними будет. Попечению о душе и ее спасении препятствует не деятельность как таковая, а «зацикленность» сознания на ее возможных результатах, заставляющая человека постоянно прикидывать, что получится и что с ним будет. Поэтому в Евангелии не сказано «не делайте», но сказано «не заботьтесь». Ни человеческие действия, ни мир сам по себе не есть зло; привязанность к мирскому дурна лишь потому, что рождает зависимость человека от того, что он имеет и может утратить, т. е. страх за свое достояние, а по сути страх за себя, могущего его утратить. Вот почему возглашает апостол: «Не любите мира, ни того, что в мире» (I Иоанн., 2, 15). Преодолеть этот страх, утверждает христианское вероучение, может только любовь к Богу.

Непривязанность к миру не означает непременно отказа от мирской жизни. Уход из мира, затворничество, молчальничество как разные пути достижения этой непривязанности — все это знаки того, как трудно избежать привязанности-порабощения. Но и пустыня, и затвор не освобождают полностью от мира, и мирская жизнь оставляет возможность выполнения христианских заповедей.

Любовь к ближнему — норма, которой должен руководствоваться христианин в своей жизни. Диктуемые любовью к ближнему жизненные установки включают не только требование физически трудиться для поддержания жизни, но делать больше, чем нужно себе, чтобы уделить нуждающемуся, делать все необходимое для разумного устроения жизни, и экономической ее стороны, и социальных отношений. В посланиях апостола Павла читаем: «Умоляем же вас, братья, более преуспевать и усердно стараться о том, чтобы жить тихо, делать свое дело и работать своими собственными руками, как мы заповедывали вам, чтобы вы поступали благоприлично перед внешними и ни в чем не нуждались» (I Фессалон., 4, 10—12). Трудиться нужно не только ради себя: «Трудись, делая своими руками полезное, чтоб было из чего уделить нуждающемуся» (Ефес, 4,28).

Христианское вероучение, считая духовную жизнь главной заботой христианина, требует для всякого человека без различия необходимого досуга для отправления религиозных предписаний, открывающих ему путь духовного совершенствования. Многое в этом требовании необходимого для духовной жизни досуга воспроизводит мотивы античного осмысления досуга как условия подлинного бытия человека: беспрерывный тяжелый физический труд, не оставляя человеку ни времени, ни сил, не дает обрести необходимую внутреннюю независимость ума и действий, без которой стремление к духовному совершенствованию остается бесплодным.

Но христианское вероучение вносит сюда и совершенно новый мотив: человек должен трудиться, праздность есть потворничество греху. Библейское «в поте лица твоего будешь есть хлеб» (Быт., 3, 19) толкуется так, что обязанность трудиться есть не просто печальное следствие грехопадения, наказание человеку, но и средство, препятствующее усилению греха, овладевающего человеком. Поэтому призыв трудиться звучит с первых времен христианства: трудиться, чтобы не быть в тягость другим людям, трудиться, чтобы быть в состоянии помочь другому человеку, выполняя заповеди о любви к ближнему, о милосердии. Следует трудиться, «потому что праздность научает всякому злу», — говорит Иоанн Златоуст (IV в.) [34, 727]. «Не небрегите о рукоделии вашем», — наставляет монахов авва Исайя, египетский подвижник (ум. 370 в.) [55, 7]. «…Понуждай себя к рукоделию своему», — повторяет он в другом месте [55, 58].

Для монахов это становится неукоснительным правилом, внесенным в монашеские уставы. Так, в разделе о ежедневных трудах монашеского устава св. Бенедикта— устава, по которому учреждались и жили западные монастыри начиная с VI в., читаем: «Праздность враг души, а посему в определенное время братья должны быть заняты трудом телесным, в другое же время— душеспасительным чтением» [59, 76].

Новое отношение к труду, господствующее в христианском обществе, причисляет физический труд к разряду занятий, одинаково достойных наряду с другими мирскими делами. Тяжесть физического труда, необходимого для поддержания жизни, впервые осознается как нечто нежелательное: от физического труда нельзя, да и не нужно освобождаться совсем, но хозяйственные работы должны быть упорядочены так, чтобы у каждого оставались и силы, и свободное время[13]. И это относилось не только к монахам, а постепенно становилось универсальным требованием. Побудительным мотивом к введению технических новшеств, облегчающих труд, была теологическая посылка о бесконечной ценности даже самого ничтожного человеческого существа, отвращение к тому, чтобы подчинять любого человека монотонной тяжелой работе, которая ниже человеческого достоинства, так как не развивает ни его ум, ни его способность к самостоятельным волевым решениям. Усовершенствование хозяйственного труда, повышение его производительности благодаря большей рационализации, использованию наиболее эффективных орудий и инструментов, а также изобретению новых становится задачей, достойной и внимания, и усилий.

Однако никоим образом нельзя считать, что это отношение столь уж однозначно. Успешная хозяйственная деятельность, прилежание к ремеслу или же к инженерии требуют слишком много понимания и усилий, чтобы не отклонять человека от его духовных устремлений.

Успехи хозяйственной деятельности монастырей скоро показали, что технические усовершенствования вместе с общей рационализацией хозяйства ведут к накоплению богатства. Это обстоятельство, идущее вразрез с христианскими заповедями, незамедлительно обнаруживается, и одновременно сказывается его разлагающее действие на духовное здоровье монашеских общин (и всей Западной церкви). Зачастую не удается гармонично помирить две противоположные тенденции, бытующие в умонастроениях монахов и жизни монастырей. На одном полюсе — высокая оценка труда, в том числе хозяйственного, столь высокая, что его крайними апологетами труд приравнивается к молитве (laborare est orare), а отсюда — уважительное отношение к технической деятельности. На другом — резко отрицательное отношение к накоплению богатств, проповедь нестяжания, апостольской бедности, протест против подмены молитвенного монашеского подвига физическим трудом, т. е., вообще говоря, мирскими занятиями. Эти требования подкрепляются традицией первых веков христианства. Искомый порядок где-то посередине: рачительный труд, но с должным смирением и молитвой, рациональное хозяйствование без стремления к обогащению. Однако это среднее равновесие все время оказывается неустойчивым: монастыри снова богатеют, вновь и вновь разгорается борьба за чистоту церковной жизни, против злоупотреблений. Ни проводимые церковью реформы, ни создание монашеских орденов с более строгими уставами не могли изменить общей ситуации.

Как реакция на обмирщение бенедиктинского монашества на рубеже XI—XII вв. возникает цистерцианский орден. Известны строгость правил в этом ордене, требование умеренности во всем. Например, «Апология» Бернара Клервоского [135, 182] направлена против чрезмерной роскоши бенедиктинских храмов, увлечения бенедиктинцев искусствами и ремеслами, пусть даже ради украшения церквей, но в ущерб духовой жизни. Однако монашеское требование заниматься «рукоделием» и необходимость ведения хозяйства в монастырях уже в XII в. сообщают экономической деятельности цистерцианцев такой размах, что не звучат сильным преувеличением слова современного исследователя: «Они создали экономическую империю, основанную на высокоцентрализованном управлении и новейших технических достижениях» [95, 47]. Появление в начале XIII в. нищенствующих монашеских орденов, особенно францисканского, можно рассматривать, в известном смысле, как реакцию на эту новую ситуацию[14].