Человек-волк - Альфредо Конде

Смерть, которую я им уготовил, ничем особенно не отличалась от всех прочих, и я воздержусь от рассказа о ней, ибо это не имеет непосредственного отношения к моей цели, о которой скоро поведаю.

Из-за упорства Барбары, настойчиво требовавшей письменных вестей от Мануэлы или Бениты, не довольствуясь устными весточками, которые я передавал ей якобы от них, в конце концов мне пришлось написать письмо, чтобы разделаться с третьей из этих дерзких сестер. Я долго и тщательно обдумал письмо, решив не ставить там никакой подписи, дабы впоследствии не допустить ошибки, приписав его другой сестре, не той, которой я приписал его первоначально. Тем не менее я постарался достаточно ясно дать в нем понять, что оно написано не лично Мануэлой, а мною под ее диктовку, и привел в нем сведения, которые сам же в свое время и представлял в качестве достоверных и правдивых в тех весточках, что я ранее сочинял, делая вид, будто через меня покойница передавала их своей младшей сестре Барбаре.

Я изменил свой почерк, испытав при этом заметное неудовольствие, ибо всегда гордился своей каллиграфией, равно как и умением излагать мысли, что, разумеется, вовсе не свойственно бродячим торговцам, но вполне соответствует моему уму и усердию в учебе, которыми так гордился приходской священник, мой старый учитель. В случае, о котором идет речь, я исказил не только почерк, но и манеру изложения. Я писал левой рукой, чтобы буквы получались не слишком ровными и четкими, но, поскольку я одинаково владею как правой, так и левой рукой, это не очень-то послужило моему замыслу. Тем не менее когда я продемонстрировал Барбаре результат своих усилий, то добился двух вещей, а именно: того, чтобы письмо сохранилось, причем вплоть до настоящего момента, когда оно фигурирует в качестве вещественного доказательства на процессе, — это первое; и того, чтобы Хосефа, узнав о его содержании, прониклась горячим желанием присоединиться к Мануэле и Петре, к Бените и Франсиско, — это второе.

Я воспроизвожу его здесь, избавляя возможного читателя этих воспоминаний от неудобств, связанных с орфографическими ошибками, и слегка подправив нелепую пунктуацию, которую я изобретал с таким удовольствием, но полностью сохраняя общий тон изложения, сделавший письмо, вне всякого сомнения, более правдоподобным, по крайней мере я так думаю. Итак, вот оно:

22 июня 1850 г.

Моя дражайшая и любезнейшая сестрица! Премного буду я рада, ежели по получении сего письма моего пребываешь ты в столь же добром здравии, коего я и себе желаю. Мы, слава Богу, здоровы, а посему приказывай нам чего токо пожелаешь, все сделаю с превеликим удовольствием. Прислала мне сорок вар[8] полотна, за что я премного благодарна, ибо и знать не знала, что так она ловка полотно выбирать. Ты ей скажи, что здесь его получилось шестьдесят, потому у меня осталось двадцать. Сестрица, Петра уже заняла твое место, но теперь я уж урожай снимаю, потому как мы хотим обе воротиться до дому. Знай же, что нам знатно повезло в королевской лотерее, аж на тридцать две тыщи реалов, но Мануэла с ним в доле. Мне уж ведомо, что ты была в отлучке и ничего не сделала, потому как была далеко. Он мне сказал, что ты дом продала, с чем тебя поздравляю, но ты не печалься, потому как, ежели даст Бог здравия, я тебе все твои труды оплачу. Знай же, что дон Хенаро тебе тоже королевской лотереи прикупил. Моли Бога, чтоб удача тебе была. Мы думаем домой воротиться на мулах. Скажи ей, что я говорю, коли может, пускай пошлет то, что я прошу, через того, о ком ей ведомо, а коль нужда прижмет, пусть заложит землю. Дай ему девять дуро, доколе мы не воротились, и не тревожься, прибыль выходит немалая. Я бы велела, чтоб Пепин с ним приехал, но больно уж далеко ему, да и не в охотку, потому как надобно ему тута быть для закупок ихних никак не опосля ноября, а добро бы обеи сюда сподобились, когда мы тута уже добро времечко живем, и пущай оне мерки твои в длину и в ширь везут. Никому не должно ведомо быть о переписке нашей. Тут уж столько о вас говорено, что дон Хенаро уж тебя ждет-не дождется.

Мне тогда впервые пришло в голову назвать имя дона Хенаро.

Упоминание о королевской лотерее и о таком количестве вар полотна, а также намеки на дела, которые показались ей весьма прибыльными, в немалой степени способствовали тому, что Хосефа страстно возжелала присоединиться к своим далеким сестрам и стала настойчиво требовать, чтобы я взял ее с собой. Ее упорство было ничуть не меньше того, что проявляла Барбара, когда требовала от меня вестей или ловила на противоречиях. Но такие уж эти сестры, и те, что ушли в лучший мир, и те, что еще живы. Может быть, именно это и заставляло меня так сильно желать их и привело меня к гибели.

То, о чем я хочу теперь рассказать, случилось не так давно; я хорошо помню день, когда помог Хосефе отправиться на тот свет. Первого января 1851 года я увез ее из дома. В то время Хосефа была уже не первой молодости, в ту пору ей бы не хватило всего двух лет до возраста Мануэлы, кабы она еще жила, кабы не схватилась тогда за нож. Мария, еще одна их сестра, проехала вместе с нами две или три лиги по дороге на Корречоусо, пока было еще темно, поскольку отправились мы рано поутру. Она сопровождала нас, пока Хосефа не велела ей повернуть назад, когда мы были между Ребордечао и тем самым Корречоусо, на горе, которую мы зовем Петада дас Паредес, поскольку осел, на котором ехала Мария, не смог бы взобраться по горной круче так проворно и ловко, как того требовалось.

— Давай поворачивай назад, от тебя все равно никакой помощи, а осла загонишь, — сказала Хосефа ласково, чтобы сестра не подумала, что она намекает на ее полноту.

Уже рассвело, Мария взглянула на сестру с благодарностью и остановила животное, которое тут же развернулось, оказавшись головой в ту сторону, откуда пришло.

— Ну, если ты настаиваешь, — ответила Мария.

— Давай поворачивай, — настаивала Хосефа.

Тут Хосефа бросила взгляд на походную корзину на вьючном седле одного из моих мулов и, прежде чем Мария тронулась в путь, напомнила ей:

— Мануэль вернется за остальными вещами. Я дам ему ключ от дома, так что не беспокойся, нам всего хватит.

Уже совсем рассвело. Утро было холодным, но не дождливым. Огромные сосульки украшали скалы по краям петлявшей среди гор дороги, лед сковал листья папоротника, пробивавшегося из-под корней дубов, что росли над поднимавшейся по склону тропой; в других местах лед блестел в расщелинах каменных плит, и тогда его пленниками становились цветы, называемые «Венериными пупками».

С Хосефой дельце у меня вышло что надо. Когда она прочла письмо и решилась отправиться в путь в поисках своих сестер, она продала телегу за восемь дуро, свинью за пять, а корову оценила в восемнадцать дуро, которые я пообещал ей вручить сразу по приезде в Сантандер, поскольку корову я тут же забрал себе.

— Половина того, что выиграла Мануэла в королевской лотерее, принадлежит мне, из этих денег я тебе и выплачу все, что должен, — пообещал я ей, ни минуты не колеблясь.

Кроме того, я завладел двумя пудами кукурузы и десятью бочонками вина, которые потом продал по хорошей цене Доминго из Кастро-и-Габелану в самом Ребордечао, хотя теперь оба отрицают это, и я понимаю почему: надеются избежать еще большего зла, болтовни соседей, угроз со стороны правосудия и одновременно закапывают меня все глубже и глубже в полной уверенности, что таким образом избавятся от лишних неприятностей. Не мне винить их, но, о несчастные, я бы мог заставить их поплатиться за их ложь.

Сына Хосефы я увез несколькими месяцами раньше. Я сделал это с согласия его матери, которая сочла, что теперь-то я обязательно постараюсь найти ей работу вблизи от ее сына и сестер. Мы вдвоем убедили парня в необходимости отъезда, сказав, что он едет к своим тетушкам, чтобы отвезти им посылки и деньги. Ему было лет двадцать. Отделаться от него оказалось гораздо проще, чем я думал. Тогда я впервые как следует разглядел тело молодого самца.

Произошло сие в октябре 1850 года, насколько я помню, двенадцатого числа. Рассветало, и солнечный свет, проникавший сквозь листву каштанов, сиял каким-то прозрачным металлическим блеском, как бывает, когда дует северный ветер. Парнишка кутался в накидку из грубого коричневого сукна, которую позднее я продал священнику из Ребордечао, моему доброму другу. У меня всегда были прекрасные отношения с духовенством. Вот и теперь мой старый друг священник оказывает мне самую решительную поддержку и утешает как может. Я буду ему благодарен за это, пока жив.

Когда Хосефа обнаружила эту накидку на плечах у преподобного отца, мне пришлось соврать ей, что это я купил ее у парня, дав ему взамен пять дуро и пообещав отдать остальные деньги по возвращении из следующей поездки, и что мы с ним сделали это по взаимной договоренности, поскольку в тех краях, куда я его отвез, таких накидок не носят; таким образом, я оказал ему услугу. Все-таки меня не перестает удивлять поразительная доверчивость людей в тех случаях, когда им хочется принять сомнительный аргумент, который, окажись он ложным, не позволил бы им достичь желанной цели.