Битва богов - Андрей Дмитрук

Мальчик долго думал вечером, не решаясь спросить разгневанного отца, — за что же выпороли скандинава, остановившего пожар? И догадался-таки, к собственной гордости: если бы раб не бросился гасить, то, вероятно, составил бы компанию хранителю охотничьей комнаты…

Отец Вирайи старался жить, как все Избранные: был строг с рабами, усердно посещал храмовые церемонии, усердно участвовал в «очищающих» праздниках — кровавых оргиях на стадионе. Он очень заботился о том, чтобы ничем не выделяться из массы, и тому же учил единственного сына. Он даже напивался, чтобы быть похожим на других, хотя его воротило от спиртного, и погиб, разбившись спьяну на машине, а мать после этого быстро угасла в какой-то жуткой, непонятной врачам нервной горячке. Избранные умирали либо в глубочайшей старости, либо от несчастных случаев: медицина Архипелага давно ликвидировала все болезнетворные бактерии. Но была еще эта горячка, словно организм перегревался от внутреннего потрясения; с ней бороться так и не научились. Часто она поражала самых благополучных, ведущих размеренный образ жизни…

Вирайе было десять лет, когда умер отец, и двенадцать, когда ушла мать: он вырос на реках безвольной тетки и поэтому стал более инициативным и самостоятельным, чем хотели бы его родители.

Одиночество и вседозволенность научили его сомневаться.

…Вряд ли суровые адепты, обучавшие Вирайю архитектуре и прочим искусствам, одобрили бы фантазию, появившуюся у него в последний год учебы. Тайно, скрываясь от всех, чертил Вирайя в альбоме с плюшевой зеленой обложкой контуры невиданного на Земле города, города счастливых людей. Без обязательного пирамидального главного храма, без многоярусной системы с пышными, тяжелыми дворцами адептов высших посвящений наверху и жалкими ячейками нижних горизонтов, где при складах и узлах коммуникаций живут городские рабы, — город этот каждому рожденному предоставлял светлую, просторную квартиру, каждым нескольким семьям — сад с бассейном и игровыми площадками для детей, каждой сотне — чудесные залы для собраний и совместных застолий; тем, кто горит творчеством — целые кварталы мастерских, лабораторий… Были здесь цирки, театры, гимнастические арены — Вирайя любовно рисовал их акварелью, тонкой кистью на плотных сероватых страницах. Город складывался удивительным многолепестковым лотосом; все предприятия — в толстом «стебле», уходящем вглубь земли, — почти полная автоматизация; над сердцевиной лотоса — Дворец Мудрости, средоточие интеллекта, гения, памяти… такой должна быть Власть.

Вирайя сам боялся зеленого альбома. Но вот он — лежит здесь, на столе, среди бумаг, карандашей, чертежных инструментов. Заглядывал ли в него кто-нибудь? И если заглядывал, то какие сделал выводы?..

…Старые любимые вещи окружили Вирайю, призывая забыться и отдохнуть до завтрашнего утра. Но ложиться не хотелось. Жила в сознании и теле некая лихорадочная, морозная бодрость, и мысли множились с бредовой быстротой и ясностью.

Он испугался. Может быть, после посвящения человек перерождается? Неужели такова участь Священного — служение без отдыха и сна, годами, десятилетиями, а то и сотнями лет? Участь бога, невыносимая для обычного человеческого существа. Он боится — значит, недостоин быть среди богов?! Но ведь испытания-то он выдержал! Хотя — Равана говорил что-то о большой спешке, о сокращенной программе… Нет, Круг не ошибается. Вероятно, такова реакция всех новичков.

Несмотря на многолетнюю дружбу с Эанной, больше всего боялся Вирайя сомнений, с юных лет непрошено гнездившихся в его душе. Чтобы избавиться от них, он решительно нажал кнопку звонка.

Явился из-за шторы черный Вестник с жезлом и молча склонил голову.

— Я хочу спать, — сказал Вирайя. — Понятно? Сделай что-нибудь, чтобы я уснул.

Вестник приложил руку к груди и исчез. Вирайя испытал миг неприятного волнения. Пошел исполнять приказ — или докладывать о неслыханной выходке новичка.

Маленький лакированный аппарат на круглом столике в углу издал мелодичный гудок и замигал огоньками, Вирайя подошел, снял трубку.

— Слышишь, брат, — сказал голос Триты, слегка приглушенный шипением помех. — Если хочешь поспать, прикажи подать снотворного. А то мы вчера тебя так обработали, что трое суток не уснешь.

— Спасибо, брат, я уже послал Вестника, — отвечал архитектор, испытывая нечто вроде приступа нежности. — Спасибо, дорогой, что ты обо мне заботишься.

— А то как же, — сказал Трита. — Мы тут заботимся о новых братьях. Иначе туго придется. Вместе жить, вместе помирать.

Сердце Вирайи сжалось.

— Помирать?

— Ну да. Если это ядро каменное прямо в нас… понимаешь? Никакие убежища не спасут. Даже твои…

— Единый не допустит гибели своего Ордена, — привычно вымолвил Вирайя. И тут же отчетливо понял, что сказал банальную и глупую фразу. Здесь, на Черном Острове, можно было не прибегать к формулам, годным для Внешнего Круга.

— Правильно, — ответил Трита. — Не допустит. Ну, спокойной тебе ночи. — И повесил трубку.

Явился раб, посланный Вестником, с высоким стаканом пенистой жидкости на блюдце. Согнувшись чуть ли не до полу, подал и ждал. Питье было довольно горьким, пахло лимоном.

Отослав раба, Вирайя улегся поудобнее, закрыл глаза. Ждать пришлось недолго. Медленно разошлась по телу истома, тяжелели веки, — исполнялось желание. Могуч святой Орден, отбросивший человеческие слабости! Вот смешано время суток, и можно бодрствовать или отдыхать, когда угодно…

На миг Вирайе стало невыразимо приятно от сознания, что он теперь — член Ордена, Священный, что к его услугам все богатства распределителя, безграничная роскошь, подобострастная забота всей Империи. Впереди — сладкая, блестящая жизнь. Он властен над жизнью и смертью миллионов посвященных Внешнего Круга: он может остановить любого прохожего и приказать ему покончить с собой, и ему безропотно подчинятся, потому что воля Внутреннего Круга неисповедима. Благословенное каменное ядро! Единый позаботился, да…

Чья это красно-белая машина отъехала первой с поля? Все ожидали с таким напряжением, пока она не достигнет шоссе…

Гасли острые мысли. Сладкая дрема растворила границы тела, в уютном всеобъемлющем тепле нежилось угасающее сознание. Толпами явились зрению пестрые предвестники сна — лица, фигуры, предметы и виды, непостижимым образом перемешанные с обрывками фраз, сказанных и выкрикнутых различными голосами. Освободившись от жесткой связи событий, видения на все лады варьировали пережитое. Как основная музыкальная тема, сквозил в их гротескном рисунке бело-фиолетовый свет факела.

Факел… «Копье Единого»! Что-то очень важное, связанное с ним, пробивалось сквозь цветистую муть полусна.

Попытка Вирайи бороться с наступающей ясностью только ускорила ее победу. Увяло зыбкое очарование, путь к блаженству был грубо прерван, и оформилась беспощадная мысль — венец всех его неистребимых сомнений.

Круг всесилен. Кругу покорны пространство и время. Зачем же нужны Кругу добавочные сведения о планете, летящей навстречу? Зачем нужны гигантские убежища? Разве нельзя отклонить удар? Как вообще смог Единый подвергнуть риску Орден, Страну Избранных, весь род человеческий? Или есть пределы и его власти?

Но тогда… все традиционные представления о божестве и Круге…

Кто смотрел из красно-белой машины на взлет «Копья»? Кто?!

Ужас объял Вирайю — ужас, доселе не испытанный, больший, чем в часы мучений, когда висел он нагишом на магнитных браслетах. Обливаясь холодным потом, архитектор зарылся в подушки и стал неистово молиться, ожидая жестокой кары.

Выпитая жидкость продолжала действовать. Скоро сон сморил Вирайю. Ему снилась Аштор.

Глава VII

В первый год из той части Персидского залива, что примыкает к Вавилону, появилось животное, наделенное разумом, и оно называлось Музаром Оанном. Все тело у животного было как у рыбы, а пониже головы у него была другая.

Вавилонский жрец Берос.

Налаженный механизм теократии работал без перебоев. Чиновники Внешнего Круга привычным порядком вели строительство и учет, сплетали сложную сеть централизованного распределения. Их собратья, посвященные в духовный сан, безмятежно учительствовали, врачевали и правили ежедневные ритуалы молений Единому: в конце концов, не только покой в стране, но и равновесие Вселенной зависели от того, насколько скрупулезно будет соблюдаться Избранными каждая деталь обряда.

Но покой и равновесие все-таки пошатнулись. Невообразимая секретность, которой окружал Черный Остров каждое свое слово и каждое дело, не помешало просочиться жутким слухам; более того, искаженные жесткими фильтрами, эти слухи приняли самый причудливый характер. Стрезва привычно молчали; но, уединившись в дружеском застолье, перешептывались о каких-то грядущих человеческих жертвоприношениях по примеру древних. Некоторые лица духовного звания обвиняли Избранных в неверии и гордыне, предсказывали близкий гнев бога и Острова.