Клетка - Анатолий Азольский

Сдружились они крепко, разлучил их на время июль месяц: всех бросили на железную дорогу, ожидался поезд специального назначения, поедет, говорили, сам товарищ Сталин, обнюхивали каждую шпалу, мосты усиленно охранялись, местность изучалась, проверялась и контролировалась; потом уже из газет узнали: совещание в Потсдаме. В Орше Иван встретил преподавателя из Горок, спросил о Климе; нет, никто ничего о брате не слышал. Три недели мотался Иван по железной дороге, приобрел много знакомств и в Минске перебрался на квартиру бездетного бухгалтера, обжил комнатку, расставил на этажерке книги - пора, пора уж обзаводиться собственным хозяйством, скоро двадцать пять лет стукнет, угол гроба, как выразился Юра Диванёв, а за углом - еще один угол и еще, жизнь - не прямоугольник, не квадрат, а нечто многоугольное, восьмигранное, жизнь бесконечна, пока ты живешь, пока дышишь этим чудесным воздухом сентября, и каждый вдох наполняет легкие не только кислородом, но и еще каким-то неизвестным химическим элементом, продлевающим жизнь до бесконечной дали. Вдох-выдох, вдох-выдох, сухим ногам уютно в мягких сапогах, шаги приближают Ивана к месту решающего свидания, к девушке, которую он полюбил со второй встречи, имя ее - свято и не для чужих ушей; он любит эту девушку, это уж точно, это - бесповоротно и надолго. Он не знает, сколько ей лет, и спрашивать не будет; война, конечно, опалила ее, по глазам видно, но не настолько, чтобы огрубить, сунуть в зубы папиросу и погнать вечером на центральные улицы. Скромная девушка, пять свиданий колебалась, отнекивалась, откладывала миг близости: то у нее «такой период», то мать приехала из деревни, то общежитие, где она прописана, закрытого типа, мужчин не пропускают. Но при всех отказах - взгляд шаловливой девчонки, дразнящей кончиком высунутого языка, и еще что-то, выдающее желание близости, обреченность, улыбка намекает: мужчина получит больше того, на что рассчитывает; что-то опасное, загадочное и завораживающее было в этой девушке, но чувствовалось: истомилась она, изнемогла, еще чуть-чуть - и брызнут из нее соки любви, страсти. Вдох-выдох, вдох-выдох. Светит солнце, улицы - в такой радости, будто завтра проснется народ - и сами собой воздвигнутся стены порушенных домов, застеклятся пустые окна, все дороги замостятся и все вокруг станет праздничным, как в довоенном мае.

Девушку он заметил издали, она шла к нему чуть измененной из-за туфелек походкой; туфли старого фасона, ленинградского, вновь вошедшие в моду, жмут, наверное, впервые надела, потому и походка словно виноватая: да такие красивые ни за какие деньги не достанешь, ни на какие деревенские гостинцы не выменяешь. «На ордер получила!» - похвасталась девушка и умоляюще посмотрела из-под пушистых ресниц, стыдясь, что ли, царского подарка, выпавшего ей решением профкома. И опустила глазки, уже сосредоточенная на том таинственном, что произойдет с нею сегодня, именно сегодня, после семи вечера, у Ивана в комнате, туда она придет ровно в семь, ни минутою раньше, ни минутою позже, так уж складываются обстоятельства, и побыть у него сможет только до восьми тридцати вечера, прямо от него побежит в общежитие, к матери, которая уезжает в десять вечера, проводить ее надо на поезд, заблудится иначе старушка, у них с Иваном всего полтора часа, пусть Иван нигде не задерживается (девушка умоляюще приложила руку к его гимнастерке) и с соседями как-то договорится, потому что «это» возможно только сегодня, только в эти полтора часа, завтра уже - «сам понимаешь». Рука ее отдернулась от гимнастерки, она смутилась до того, что вся заалела; Иван трепетную ручку эту поймал, поднес к губам, взволнованный и смущенный не менее девушки, ошеломленный самопожертвованием, и слово дал: нигде не задержится, как штык будет в семь вечера. Прозвучала еще одна просьба, почти детская, любимая никогда еще не пила шампанского, она вообще ни капли в рот, но раз уж такое событие происходит в ее жизни, то нельзя ли где-нибудь достать этот напиток? И пошла к трамваю - ножки несколько полноватые, юбка длинная; вагон дернулся, увозя любовь, и великая нежность поднималась в Иване; он тоже прыгнул в трамвай, поехал в обратную сторону, к себе, к дому бухгалтера, до семи вечера еще четыре с половиною часа, горы можно свернуть, и - о, счастье! - сегодня день удач, хозяевам подарили два билета в кино, как раз на семь вечера, можно обойти минное заграждение, жена бухгалтера поставила, сдавая комнату, условие: никого не водить! Две тарелочки, два блюдечка, вилки-ложки, бутылка водки, пить придется из стаканов, четыреста рублей на шампанское сыщется; в коммерческом магазине Иван пробился к кассе, протаранил очередь к прилавку, взял заодно и «Айгешат», выбрался на улицу, и - велика власть случайностей! - тут как тут патруль, «Ваши документы!». Показал, вызвали они благосклонное отношение, на сверток с бутылками посмотрели, правда, с некоторым подозрением, потому и потребовали вновь удостоверение личности, старший комендантского патруля проявил нередкую для города бдительность, говорил мягко, но смысл вкрадчивого предложения казался вздорным. Я, сказал старший, подписей ваших начальников из органов не знаю, образцов в комендатуре нет, так не подскочить ли на пару минут в ваше управление, оно ведь рядом, за углом, там подтвердят - и гуляй, друг, до ночи!… Отчего ж не заскочить, согласился Иван, глянув на часы, подумав еще, что времени хватит на финчасть, можно получить разницу, два месяца назад повысили, оказывается, оклады.

Вместе с патрулем дошли до управления, дежурный уставился на Ивана: ты кого сюда привел? Что-то шепнул ему старший патруля и удалился вместе с патрулем, ничего извиняющего не сказав, зато два лейтенанта, что околачивались рядом, взяли его документы, сказали озабоченно, смена реквизитов, мол, происходит, надо с документами подняться на третий этаж в комнату номер восемнадцать, да они сами с ним пойдут, покажут, Иван, несколько недоумевая, пошел, они ему дверь открыли и закрыли ее за ним. За столом сидел трудолюбивый лейтенантик, молоденький, розовенький, много таких юных приехало из училищ, не воевавших, но, однако ж, с победной медалью на кителях, и этот, пороха не нюхавший, что-то писал, вдумчиво, усердно. «Садись!» - показал его пальчик, на самого Ивана лейтенант даже не глянул. Не поднимая головы, продолжая выводить буквы на листе бумаги, предложил вдруг сдать оружие, а услышав, что оружия нет, сбросил наконец недописанный лист бумаги в ящик стола, оттуда вытащил бланк допроса, прицельно помахал пером над ним и отвлекся на вопрос о партийности, каковую проверил, получив из рук Ивана партбилет. Не надо было отдавать его, не положено, инструкция запрещает, но до семи вечера - два часа, скорей бы уж этот переученный лейтенант сверил подписи в удостоверении личности да исправил бы номер войсковой части, измененный месяц назад, да-да, была такая неувязочка. Два прежних лейтенанта возникли, стали по бокам, заполнявший же протокол назвал наконец себя: «Следователь Александров», о воинском звании умолчал, затем уточнил, в каком месяце 1942 года вступил Иван в партию, после чего смахнул партбилет в ящик стола. «Познакомьтесь…» - протянул он Ивану еще одну бумагу, и тому пришлось положить на стол сверток с бутылками. Стал читать, слова и буквы запрыгали перед глазами, «Вы что, с ума сошли?!». Следователь повторил номера статей Уголовного кодекса БССР, по которым привлекался к ответственности гражданин Баринов Иван Леонидович, 1920 года рождения, русский… - и номера статей были Ивану известны, тем не менее Александров, на шутника не похожий, разъяснил: измена Родине, шпионаж, диверсия. «Да пошел ты знаешь куда!» - расхохотался Иван, и тут следователь взвился за столом, вознесся над Иваном и заорал во всю глотку: «Хватит придуриваться, сволочь! Признавайся! Вопрос первый: когда, где и при каких обстоятельствах ты был завербован немецко-фашистской разведкой?…»

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});