Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе - Наталия Варбанец

По формулировке Б. Ф. Поршнева (в работе «Феодализм и народные массы») «… каждое из средневековых европейских королевств — это несостоявшаяся „всехристианская“, „римская“, универсальная держава, принужденная ограничиться более скромными пределами… Универсалистская тенденция возрождалась с неменьшим упорством, чем тенденция сепаратистская, только рост народной борьбы преодолевал обе эти феодальные тенденции и … заставлял феодальное государство приспосабливаться к своему противнику и … развиваться в феодальную монархию (как наивысшую форму феодально-классового аппарата принуждения. — Н. В.), в национальное государство». Первые рейды варваров по Империи более напоминают поиски своей «земли обетованной», римского уклада они не меняли, жили рядом по своему закону. Идея наследования Империи проступает в остготском королевстве Теодориха, искавшего поддержки и у римлян. Для остготов она в VI в. кончилась катастрофой — 20-летним истреблением народа (как еретического) и опустошением Италии византийскими войсками. Осуществить ее впервые удалось королю франков Карлу, в 800 г. коронованному императором Запада, что и было принято как возрождение Западной Римской империи. Франкские короли изначально (с V в.) связали свою идею наследования римлянам с ортодоксальным исповеданием и с поддержкой римских пап. Всерьез приняв свою роль восстановителя Западной империи, Карл не только продолжил неудавшееся в 9 г. римское наступление на северо-восточные германские племена (саксов), в основном еще языческие: он возрождал римскую школу, вводил письмо римских канцелярий, организовывал переписывание римских классиков и церковных писателей, предписывал, чтобы каждый прихожанин и прихожанка знали «Отче наш» и «Верую» по латыни; начальное обучение — латинской грамоте, церковному пению и пр. в монастырских и приходских школах с принудительностью предусматривалось его рескриптами. С этого времени двуязычье, ранее стихийное, становится как бы законом западной культуры. Карл декретировал латинское обучение не только с просветительными целями: он ломал сопротивление — как ариан (из-за «Символа веры»), так и саксов (стремление сохранить руническую грамоту или хотя бы избежать латинской). Но в X в. императоры саксонской династии приняли ту же систему: в ближайшие после Карла два столетия завершался переход варварских языков на латинское письмо, чем они как бы приравнивались латыни. (С переходом на латинское письмо певцов-поэтов и певцов-сказителей отошел и большой слой народной традиции: устаревал язык, забывались руны.) На этом этапе идея наследования Империи снимала в западной письменности знаковые барьеры и закрепляла ту обойму античного наследия, которая была основой латинского образования и после XV в. И далее всякий взлет имперской идеи сопровождался на Западе тенденцией к латинскому всеобучу в сочетании с интересом к собственной древности: в ней искали обоснования богоизбранности своего народа на наследование Империи, вследствие чего и народноязычные традиции утверждались в латинском письме. Греческой грамоты для своего языка ни один из новых народов не принял: это было письмо живой поработительной державы. Мертвая латынь избавляла побежденных от унижения принимать язык победителей, то был язык «священный» и ничей, и потому стал языком всех.

При саксонских императорах началось отщепление от Империи западных франков (Франция) и определился тот конгломерат из Германии и Италии, который с некоторыми колебаниями в границах под названием «Священной Римской империи» существовал почти до конца Средневековья. Тогда же произошло присоединение к Империи чешской части Великоморавского княжества (в 955 г. вместе с Оттоном I отстоявшей себя от венгров). Т. е. сложилась в основных чертах та политическая схема, которая в разных комбинациях разыгрывалась на поверхности феодальной Европы: в пределах Империи — борьба князей за корону (с укреплением своих позиций путем браков, частных завоеваний и пр.), извне — попытки избежавших этого объединения королей, прежде всего французских, завладеть ею (с попутным строительством своих контримперий как базы для присоединения «римской»). И еще — византийский мираж — соединить обе империи под своей властью. Но не просто, а в качестве «всехристианской» державы, за которой стоял другой мираж — хилиастическое царство, началом коего короли, веруя или спекулятивно, жаждали прославиться: пропаганда вселенских притязаний — Карла Великого в VIII–IX вв., Генриха IV немецкого в XI в., Людовика VII французского, Фридриха I Штауфена в XII в. и далее — актуализировала апокриф о последнем императоре-миротворце, суля освобождение Иерусалима с низложением короны на Голгофе, перековкой мечей на орала и пр. Особая роль в этой схеме была у папы Римского. Италия государством не была, распалась на множество владений. В темные века духовный примат у Рима оспаривали Арль, Милан. Но папы до середины VII в. платили византийскому императору налог за свою инвестицию — утверждение в сане и во власти над церковью некоего региона (границы его неясны, ибо «Константинов дар» — акт, на котором зижделась принадлежность папству Рима и номинальное владычество папы над Италией, подложен — создан или переработан, видимо, франкским низшим клиром в VIII в.; подлинность его противники папства оспаривали с XII в.). И папа представлял Рим. Любой завоеватель без коронации римским папой был только королем, не римским императором. Папа был беззащитен, его можно было избить, убить, поставить свою марионетку. Но без идейного обоснования это подрывало авторитет императорской власти. Папские отлучения от церкви и интердикты (запрет богослужения) были серьезным оружием. И папу «назначить» было нельзя, его выбирал римский клир. Рядом была византийская модель — идеал властителей, мечтавших так же подчинить церковь. Но даже Карл был признан лишь «светским мечом» веры, а далее оставшиеся вне Империи короли сами стремились присягать папе. Власть папского престола держалась не силой, а той идеей, которую он представлял: папа был символом церкви наднациональной и как бы надклассовой, ее независимости от «мирской» власти. Хотя в ранний период короли, как правило, самовластно инвестировали духовенство своих владений, и их высший клир это положение будто «устраивало», оно неминуемо должно было измениться в сторону того двоевластия, которое для западных стран создавалось подчинением церкви папе. В борьбе за примат цезарианский принцип победить не мог: при становлении феодального строя на фоне пережитков рабовладельческого главенство короля над церковью возвращало общество к рабству, а потому встречало сопротивление не только подчиняемых таким образом иноплеменной власти других народов, но и собственного. Ибо новые народы школы рабства не проходили. Борьба за королевское самовластье потому везде полна преступлений, что оно было вопреки закону и если удавалось, то редко не извергам. Как известно, суть занявшего начало Средневековья процесса феодализации — в смене крестьянского землевладения держанием земли от феодала с вытекающей из этого зависимостью. Сколь ни мало идиллична феодальная система, она была не бесправием, а цепью взаимных обязательств (прикрепление крестьянина к земле значило не только, что он не мог уйти, но и что феодал не вправе был его согнать; и т. п.), при всех нарушениях как таковая сознавалась и тогда отвечала взаимной потребности. Уже Карла заботила тяга крестьян вступать в зависимость: это уменьшало число воинов. Но и феодал от них зависел: они его кормили, снаряжали, могли и поджечь. В раннем Средневековье, пока не улеглось движение народов (последними варварами были венгры в X в. и норманны), чувство племенной общности частью заслоняло суть процесса, и народное сопротивление феодализации обычно выступало в соединении с борьбой групп знати за преобладание или против иноплеменников, в областях, где тот или иной император насаждал свое духовенство, на раннем этапе принимая иногда форму возврата к язычеству (так у саксов в середине IX в., у чехов в начале X в.). Но язычество было обречено: в происходившем у новых народов классообразовании оно не давало идейной основы для народного сопротивления своему господствующему классу, которое и было формирующей силой всей внешней истории Средневековья. Это сопротивление шло как строительство «царства божьего», и не с национальной, а с универсальной идеей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});