Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис

Центурион умолк и в ожидании ответа обвел толпу взглядом со своей высоты.

Люди возбужденно зашумели, зашевелились, двинулись, все разом ринулись с места, устремились на центуриона, подступили к ногам его коня и тут же испуганно откатились назад, словно взволнованное море.

Центурион разозлился, пришпорил коня и Двинулся на толпу.

– Я вас спрашиваю! – взревел он. – Перед вами – бунтовщик, убийца, изменник – так какое наказание полагается ему?

Рыжебородый неистово рванулся: он больше не мот сдерживать порыв своего сердца, ему хотелось крикнуть: «Да здравствует свобода!» Он уже открыл было рот, но тут подоспел его товарищ Варавва, схватил его и зажал ему рот ладонью.

Какое-то время был слышен только гул, напоминающий шумящее море. Никто не решался произнести ни слова. Было слышно только глухое ворчание, тяжелое дыхание, стоны. И вдруг среди этого неясного гула раздался высокий бесстрашный Голос, заставивший всех повернуться на него с радостью и страхом. Почтенный раввин снова взобрался на плечи рыжебородому, воздел кверху костлявые руки, словно совершая молитву или предавая проклятию, закричал:

– Какое наказание?! Царский венец!

Народ зашумел, стараясь заглушить этот голос, потому что всем было жаль раввина, и центурион не услышал его. Он приставил ладонь к уху.

– Что ты сказал, хахам? – крикнул центурион, давая шпоры коню.

– Царский венец! – изо всех сил закричал раввин. Лицо его сияло, он весь горел, метался на шее у кузнеца, подпрыгивал, плясал, словно пытаясь взлететь.

– Царский венец! – снова закричал он, счастливый, тем, что стал устами своего народа и своего Бога, и широко распахнул руки, словно его распинали в воздухе.

Центурион пришел в ярость. Он резко соскочил с коня, схватил плеть с луки седла и двинулся на толпу. Он шел тяжелой поступью, сдвигающей с места камни, ступал молча, словно могучее животное – буйвол или дикий вепрь? Толпа притихла, затаив дыхание. Не было слышно ничего, кроме цикад в масличной роще да спешно слетавшегося воронья.

Центурион сделал два шага, затем еще шаг и остановился: на него хлынуло зловоние, исходившее из раскрытых ртов и немытых, пропотевших тел, – смрад еврейский. Он прошел дальше, очутился перед старым раввином, а тот, вскарабкавшись на плечи кузнецу, смотрел сверху на центуриона с блаженной улыбкой на лице: это было мгновение, к которому он стремился всю жизнь – принять смерть так, как принимали ее пророки.

Центурион прищурил глаза и искоса смотрел на него. Он собрал все силы и сдержал руку, которая уже поднялась, чтобы развалить ударом кулака старую бунтарскую голову. Он обуздал свой гнев. Риму не было выгодно убивать старика; этот проклятый непокорный народ мог снова встать на ноги и снова начать разбойную войну. Риму не было выгодно вновь совать руку в осиное гнездо евреев. Поэтому он сдержал порыв, обмотал плеть вокруг руки, повернулся к раввину и сказал хриплым голосом:

– Ты здесь – уважаемый человек, старик, и только поэтому я отношусь к тебе с почтением. Я, Рим, окажу тебе честь, которой ты сам себя лишаешь. Поэтому я не подниму на тебя плеть. Я выслушал твой приговор, а теперь приговор вынесу я.

Он повернулся к цыганам, стоявшим в ожидании по обе стороны креста, и крикнул:

– Распять его!

– Я вынес приговор, – спокойно сказал раввин, – вынес его и ты, центурион. Но приговор должен вынести еще и некто третий, самый могущественный.

– Император?

– Нет! Бог.

Центурион рассмеялся:

– Я – уста императора в Назарете, император – уста Бога во вселенной. Итак, Бог, император и Руф вынесли приговор.

Сказав это, он размотал обвивавшую его руку плеть и направился к вершине горы, яростно стегая попадавшиеся под ноги камни и тернии.

– Бог воздаст тебе, детям твоим и детям детей твоих, окаянный! – прошептал какой-то старик, воздев руки к небу.

Между тем стальные всадники окружили крест. Толпа внизу рокотала, люди приподнимались на носках, дрожа от волнения, – свершится или не свершится чудо? Многие пристально вглядывались в небо, ожидая, что оно разверзается, а женщинам уже мерещились в воздухе разноцветные крылья. Почтенный раввин, упираясь коленями в широкие плечи кузнеца, напряженно вглядывался, что же происходит там, наверху, везле креста, за конскими ногами и красными плащами всадников. Он смотрел на вершину надежды и на вершину отчаяния, смотрел и молчал: он ждал. Почтенный раввин знал, очень хорошо знал, каков он, Бог Израиля. Бог этот был безжалостным, имел свои собственные законы, свои десять заповедей, Он давал – да, давал! – слово и держал его, но не спешил. У Него своя мера, и ею измерял Он время: поколения сменяли поколения, а слово его все пребывало неподвижным в воздухе, так и не спускаясь на землю. А когда оно спускалось – о, какие страдания терпел тот избранник, которому Бог вверял слово свое! Сколько раз на протяжении всего Святого Писания убивали избранников Божьих, а Бог так и не простер длани, чтобы снасти их! Почему? Почему? Разве они не исполняли волю Его? Или эта воля состояла в том, чтобы все избранники Его подвергались убиению? Раввин вопрошал, но не решался заставить свой разум продвинуться дальше. «Бог есть бездна, – думал он, – бездна, так лучше и не приближаться к ней!»

Сын Марии все еще сидел поодаль на камне, крепко обхватив руками дрожащие колени, и наблюдал. Цыгане схватили Зилота, подошли римские стражники и со смехом и бранью потащили его, силясь поднять на крест. Овчарки увидели борьбу, поняли смысл происходящего и вскочили.

Старая, величественная мать оторвалась от скалы, к которой она прислонялась, и направилась к сыну.

– Будь мужественным, дитя мое! – воскликнула она. – Не дай им услышать твоего стона, не посрами себя!

– Это мать Зилота, – тихо сказал почтенный раввин, его благородная мать из рода Маккавеев.

Толстая веревка уже дважды опоясала Зилота под мышками, к перекладине креста приставили лестницу и принялись медленно поднимать его. Он был крупного телосложения, тяжел, и в какое-то мгновение крест накренился, готовый упасть. Центурион пнул ногой сына Марии, тот встал, шатаясь, взял тесло и пошел укреплять крест камнями и клиньями.

Мария, мать его, была уже не в силах выносить это. Ей было стыдно видеть своего сыночка, своего родимого, вместе с распинателями, она совладала с сердцем и направилась туда, прокладывая путь локтями. Геннисаретские рыбаки из жалости сделали вид, будто не замечают ее, и она устремилась в пространство между конями, чтобы забрать сына и увести его прочь. Старухе соседке стало жаль Марию, она схватила ее за руку и сказала:

– Не делай этого, Мария! Куда ты идешь? Они же убыот тебя!

– Иду забрать оттуда моего сына, – ответила Мария зарыдала.

– Не плачь, Мария, – снова сказала старуха. – взгляни: там есть и другая мать, которая стоит неподвижно и смотрит, как распинают ее сына. Взгляни на нее, наберись мужества.

– Я плачу не только о моем сыне, соседка, – сказала Мария. – Я плачу и об этой матери.

Но старуха, которая, должно быть, многое выстрадала жизни, покачала головой с поредевшими волосами.

– Лучше быть матерью распинателя, чем матерью распинаемого, – тихо сказала она.

Однако Мария не слышала этих слов, – она уже поспешно поднималась в гору, а ее затуманенный слезами взгляд искал повсюду сына, но все вокруг тоже затуманилось, потускнело, и в густой мгле мать смогла разглядеть только коней, стальные доспехи и огромный, от земли и до самого неба, свежевытесанный крест. Один из всадников обернулся, увидел Марию, поднял копье и кивком велел ей уйти. Мать остановилась, нагнулась и из-под конских животов увидела, как ее сын, стоя на коленях, поднимает и опускает тесло, чтобы укрепить крест между камнями.

– Дитя мое, – крикнула она, – Иисусе!

Крик матери был таким душераздирающим, что поглотил весь шум, поднятый людьми, конями и лающими от голода собаками. Сын обернулся, увидел мать, лицо его помрачнело, и он принялся стучать еще яростнее. Цыгане поднялись по подвесным лестницам, растянули Зилота на кресте, привязав его веревками, чтобы тот не соскользнул, и принялись прибивать ему руки гвоздями. Тяжелые капли крови брызнули на лицо Сыну Марии. Он вздрогнул, бросил тесло, отпрянул к лошадям и очутился рядом с матерью казнимого. Он весь дрожал, ожидая услышать, как разрывается плоть. Вся его кровь собралась теперь в его ладонях, жилы вздулись, кровь пульсировала в них с такой силой, что они, казалось, готовы были разорваться. В каждой ладони он ощущал округлости, словно то были шляпки гвоздей, причинявшие ему боль.

– Дитя мое, – снова раздался голос матери, – Иисусе!

Протяжный стон послышался с креста – дикий голос, идущий не из человеческого нутра, но из недр земных:

– Адонаи!

Люди услышали голос, разрывавший им сердца. А может быть, этот голос принадлежал им самим – людям? Или земле? Или же распинаемому, в которого вонзился первый гвоздь? Все слилось воедино, распинали всех – Народ, землю, Зилота, – и все они стенали. Кровь била струей, брызгая на лошадей. Крупная капля упала на губы Сыну Марии. Она была теплой, соленой, и распинатель зашатался, но мать подоспела к нему, схватила в объятия и не дала упасть.