Наши предки - Итало Кальвино

Значит, он снова всех нас провел? Но все-таки кое-что в этом деле показалось мне совершенно необъяснимым, и я решил посоветоваться с доктором Трелони. Доктор был у себя, в своем домишке у кладбища, и – удивительное дело – сидел при свете масляной лампы над анатомическим атласом.

– Доктор, – окликнул я его, – бывает, чтобы человек, которого укусил красный паук, остался целым и невредимым?

– Красный паук, говоришь? – встрепенулся доктор. – Кого еще укусил красный паук?

– Моего дядю, виконта, я даже бегал за целебной травой к кормилице, а тут он из доброго, каким притворялся, вновь превратился в злого, и никакой помощи ему не понадобилось.

– Я сам только что лечил виконта, его укусил в руку красный паук, – сказал Трелони.

– Как вам показалось, доктор, он был добрый или злой?

И доктор рассказал мне следующее.

На виконта, которого я оставил лежать в траве с опухшей рукой, набрел проходивший мимо доктор Трелони. По обыкновению впав в панику, доктор прячется за деревьями. Но Медардо, услыхав шаги, приподнимается и зовет:

– Эй, кто там?

Англичанин в ужасе – «Не дай Бог, узнает, что это я, такое надо мной учинит...» – спасается бегством, но, споткнувшись, падает в реку. Хоть доктор Трелони и провел всю свою жизнь в открытом море, плавать он так и не научился и потому барахтается посреди заводи и зовет на помощь. Виконт кричит ему: «Держитесь, я сейчас», выбегает на берег, уцепившись укушенной рукой за выступающий корень дерева, спускается в воду и вытягивается так, чтобы доктор мог ухватиться за его ногу. Прямой и длинный, он протягивает себя доктору, как жердь, и тот, держась за нее, выбирается на сушу.

Вот они оба в безопасности, и доктор лепечет:

– Ах, Боже мой, милорд... спасибо, огромное спасибо, милорд... как мне отблаго... – И чихает прямо в лицо виконту, потому что, конечно, успел простудиться.

– Будьте здоровы, – отзывается Медардо, – и, пожалуйста, завернитесь в мой плащ. – И накидывает его доктору на плечи.

Доктор отказывается, окончательно смутившись. Но виконт настаивает:

– Берите, берите, он ваш.

Тут доктор Трелони замечает, что у Медардо распухла рука.

– Кто это вас укусил?

– Красный паук.

– Позвольте мне помочь вам, милорд.

Он ведет виконта к себе, в домишко у кладбища, прикладывает к его руке целительные примочки и перевязывает ее. Виконт тем временем доброжелательно и любезно беседует с ним. Они расстаются, договорившись встретиться в самое ближайшее время и упрочить знакомство.

– Доктор, – сказал я, выслушав его рассказ, – виконт, которого вы лечили, вскорости вновь впал в свое злобное безумие и напустил на меня осиный рой.

– Да, только это был другой виконт, не тот, которого я лечил. – И доктор подмигнул мне.

– То есть как это?

– Скоро поймешь. А пока никому ни слова. И не мешай, мне надо кое в чем разобраться, тут скоро такое заварится...

И доктор Трелони, забыв обо мне, вновь погрузился в столь новый для него предмет – анатомию человека. Его целиком захватила какая-то мысль: несколько дней подряд он был на удивление замкнут и задумчив.

Со всех сторон к нам стали поступать известия, подтверждающие неожиданную раздвоенность в характере Медардо. Детей, заплутавшихся в лесу, к величайшему их ужасу, отыскивал получеловек на костыле и за руку отводил домой, да еще угощал при этом винными ягодами и сладкими пирожками; он же помогал бедным вдовам перетаскивать хворост, лечил собак от змеиных укусов; бедняки находили у себя то на подоконнике, то на крыльце таинственные дары; фруктовые деревья, поваленные ветром, кто-то поднимал и укреплял на прежнее место еще до того, как хозяин успевал высунуть нос из дома.

Но, к сожалению, тот же полувиконт, закутанный и черный плащ, сеял на своем пути ужасные злодеяния: исчезнувших младенцев находили в пещерах, вход в которые был завален камнями, на старушек обрушивались деревья и каменные лавины, от едва начавших созревать тыкв оставались одни ошметки.

Для арбалета виконта уже давно единственной мишенью служили ласточки, причем Медардо не убивал их, а только ранил и уродовал. Правда, теперь частенько можно было увидеть и ласточек, чьи сломанные лапки были заботливо перевязаны, вместо шины положен прутик, а на помятые крылья наложены пластыри, – выряженные таким странным манером, ласточки держались из осторожности стаями, словно выздоравливающие больные из птичьей лечебницы, и, самое удивительное, говорили, что лечит их все тот же Медардо.

Однажды Памелу с козочкой и уточкой в пустынном месте, далеко от ее обычного убежища, застала гроза. Памела знала, что поблизости есть один грот, правда совсем маленький, едва заметное углубление в скале, там она и решила спрятаться. Но грот оказался занят: наружу высовывался залатанный сапог, а владелец его лежал в гроте, съежившись под черным плащом. Памела отпрянула назад, но виконт заметил ее и выскочил под проливной дождь.

– Сюда, сюда, девушка, укройтесь здесь, – предложил он.

– Ни за что! – воскликнула Памела. – Тут одному-то не повернуться, вы что, задавить меня решили?

– Не бойся, – успокоил Памелу виконт. – Я останусь снаружи, а ты вместе с козочкой и уточкой прекрасно там устроишься.

– Козочка с уточкой могут и помокнуть.

– Мы укроем и их, вот увидишь.

– Что ж, поглядим, – решила Памела, до которой уже доходили слухи о странных приступах доброты, случающихся у виконта. Она притулилась в гроте, прижав к себе своих питомиц. Виконт остался стоять у входа да еще прикрыл его своим плащом так, чтобы дождь не замочил ни уточку, ни козочку. Памела взглянула на его руку, держащую плащ, задумалась, поглядела на свои руки, сравнила правую с левой и наконец расхохоталась.

– Очень рад, что тебе весело, девушка, – сказал виконт, – но над чем же ты смеешься, если не секрет?

– Смеюсь, потому что все теперь ясно как белый день – а мои-то бедные земляки совсем разума лишились.

– Отчего так?

– Не могут никак понять, почему вы то добрый, то злой. А все очень просто.

– То есть?..

– На самом деле вы просто другая половина виконта. Виконт, который живет в замке, злой виконт – одна половина. А вы – другая, ее считали погибшей, а она, оказывается, тоже вернулась. И эта половина – добрая.

– Как мило с твоей стороны. Спасибо.

– За что меня благодарить, ведь так оно и есть.

И вот какую историю рассказал Медардо Памеле в тот вечер. Пушечное ядро вовсе не разнесло в клочья левую половину его тела. Ядро разорвало Медардо надвое: одну половину нашли, когда подбирали раненых, а другая так и осталась лежать под грудой человеческих костей и мяса. Поздно ночью по полю проходили два отшельника – то ли истинные слуги Божьи, то ли чернокнижники, – судьба их забросила, как нередко бывает в военное время, в голую пустыню между двумя вражескими лагерями, и не случайно, ибо они, поговаривали, поклонялись и христианской Троице, и басурманскому Аллаху. И вот эти отшельники, по велению своего всеединого благочестия, извлекли из-под останков вторую половину тела Медардо, отнесли его к себе в пещеру, умастили своими бальзамами и мазями и спасли от смерти. Как только к раненому вернулись силы, он распрощался со своими спасителями и пустился в обратный путь, в родной замок. Он шел месяцы, шел годы, ковыляя на своем костыле, повидал многие христианские народы и поражал всех встречных добрыми делами.

Рассказав Памеле свою историю, добрый Медардо в свою очередь захотел выслушать ее. Пастушка поведала ему, как мучает ее своей назойливостью злой Медардо, как пришлось ей бежать из дома и скитаться по лесам. Рассказ Памелы не оставил доброго Медардо безучастным: сердце его разрывалось на части, он преисполнился сострадания и к пастушке, защищавшей свою добродетель, и к злому Медардо, влачившему жалкое, беспросветное существование, и к бедным, заброшенным родителям Памелы.

– Ну уж нет! – воскликнула Памела. – Мои родители самые настоящие разбойники. Их жалеть себе дороже.

– Да ты только подумай, Памела, как им грустно сейчас в их ветхом домишке, никто о них не позаботится, никто не поможет в поле, в хлеву.

– Да пусть этот хлев обрушится им на голову! – возмутилась Памела. – В конце концов, нельзя же быть таким мягкосердым. Что же это такое, вы даже вашу правую половину готовы пожалеть, и вас не возмущают безобразия, которые она тут творит!

– Да как же я могу его не жалеть? Уж кому, как не мне, знать, что такое остаться половиной человека.

– Но вы-то другой, тоже немного не в себе, но все-таки добрый.

– О Памела, – сказал ей тогда добрый Медардо, – это такое благо – быть половиной самого себя, только тогда начинаешь понимать, какие муки испытывает любое живое существо от своего несовершенства. Когда я был целым, я жил только для себя, я был глух к чужим несчастьям, а они повсюду, они там, где целому человеку их никогда не увидеть. Ведь не я один, Памела, растерзан, разорван, но и ты тоже, да и все люди на свете. И только теперь, когда я утратил целостность, мне сделалось близко все увечное, все ущербное, что только есть на земле. Пойдем со мной, Памела, тебе станет больно от чужих язв, и, врачуя их, ты излечишь и свои.