Сладость на корочке пирога - Алан Брэдли

Половину ближайшей к Коровьему переулку стены занимала раздвижная дверь, сейчас запертая, а раньше она откатывалась в сторону, чтобы автомобиль мог въехать и расположиться над смотровой ямой. Стекла в четырех окнах по непостижимым причинам были окрашены в жуткий красный цвет, и солнечные лучи, просачиваясь внутрь, придавали помещению неуютный кровавый оттенок.

Вдоль остальных трех стен возвышались, словно каркасы двухъярусных кроватей, деревянные полки, на каждой были сложены высокие стопки пожелтевших газет — «Хроники Хинли», «Объявления западных графств», «Утренний почтовой», все разобранные по годам и снабженные бирками, подписанными выцветшими чернилами.

Я с легкостью нашла тысяча девятьсот двадцатый год. Сняла с полки кипу газет, чихая от поднявшегося облака пыли, полетевшей мне в лицо, словно мука при взрыве на мельнице, — крошечные кусочки газетной бумаги снегом посыпались на пол.

Ванная и губка сегодня вечером, подумала я, нравится мне это или нет.

Маленький деревянный столик стоял у запачканного сажей окна — света и места едва хватало, чтобы развернуть и прочитать одну газету.

Мое внимание привлек «Утренний почтовой» — газетенка, на первой странице которой по примеру лондонской «Тайме» теснились рекламные анонсы, выдержки из новостей и объявления о смерти:

«Потерян: коричневый бумажный сверток, перевязанный бечевкой.

Дорог как память огорченному владельцу. Просьба вернуть за щедрое вознаграждение.

Эппли Смит, Уайт Харт, Вулвертон, до востребования».

Или такое:

«Дорогому: Он следил за нами. В то же время в следующий вторник.

Принеси мыльный камень. Бруно».

И тут я неожиданно вспомнила! Отец учился в Грейминстере… А разве Грейминстер не возле Хинли? Я бросила «Утреннего почтового» на место и стащила с полок первую из четырех стопок «Хроник Хинли».

Эта газета выходила еженедельно, по пятницам. Первой пятницей того года был Новый год, поэтому первый выпуск датировался 8 января 1920 года.

Страница за страницей праздничные новости — рождественские гости с континента, отложенное собрание дамского общества, «упитанный поросенок» на продажу, день рождественских подарков пройдет в ассоциации фермеров, от подводы пивовара отвалилось колесо.

Судебные разбирательства в марте оказались мрачным перечнем грабежей, браконьерства и нападений.

Я продолжала читать, мои руки почернели от краски, высохшей за двадцать лет до моего рождения. Лето принесло еще больше приезжих с континента, ярмарки, требуются рабочие, лагеря бойскаутов, два праздника и дорожные работы.

После часа поисков я уже начинала отчаиваться. Читавшие это люди, должно быть, имели нечеловеческое зрение, шрифт был до ужаса мелкий. Еще немного, и я заработаю пульсирующую головную боль.

И тут я нашла:

Любимый школьный учитель разбился насмерть

Вследствие трагического индицента утром в понедельник Гренвиль Твайнинг, магистр гуманитарных наук (Оксфорд), семидесяти двух лет, преподаватель латыни и достопочтенный заведующий пансионом при школе Грейминстер, близ Хинли, упал с часовой башни грейминстерского Энсон-Хауса. Знакомые с фактами описывают происшествие как «просто необъяснимое».

“Он забрался на парапет, подобрал мантию и изобразил ладонью римский салют.[18] “Vale!” — крикнул он мальчикам в школьном дворе, — рассказал Тимоти Грин из шестого класса. — И затем он упал!”

Vale? Мое сердце екнуло. Это же самое слово выдохнул мне в лицо умирающий. «Прощайте».[19] Это не могло быть совпадением, не так ли? Очень странно. Здесь должна быть какая-то связь — но какая?

Черт! Мой мозг работал как сумасшедший, но безрезультатно. Ремонтный иараж вряд ли был подходящим местом для размышлений, я подумаю об этом позже.

Я продолжила читать:

«“Его мантия трепетала, словно крылья падающего ангела”, — сказал Тоби Лонсдейл, розовощекий парень, едва не разрыдывшийся, когда его уводили товарищи, пока он не поддался чувствам и не дал волю слезам.

Мистера Твайнинга недавно допрашивала полиция по делу о пропавшей почтовой марке — уникальной и баснословно ценной версии “Пенни Блэк”.

“Здесь нет никакой связи, — заявил доктор Исаак Киссинг, служивший директором Грейминстера с 1915 года. — Абсолютно никакой связи. Мистера Твайнинга глубоко уважали и, если можно так выразиться, любили все, кто его знал”,

“Хроники Хинли” выяснили, что полиция продолжает расследовать оба этих дела».

Газета датировалась 24 сентября 1920 года.

Я вернула газеты на полку, вышла наружу и заперла за собой дверь. Мисс Маунтджой праздно сидела за столом, когда я вернула ей ключи.

— Ты нашла, что искала, дорогушенька? — спросила она.

— Да, — ответила я, делая целое представление из отряхивания рук от пыли.

— Могу я задать тебе еще пару вопросов? — жеманно продолжила она. — Может быть, я смогу направить тебя к нужным материалам.

Перевод: она погибала от любопытства.

— Нет, спасибо, мисс Маунтджой, — поблагодарила я.

Неожиданно я почувствовала, будто мое сердце вырвали из груди и заменили подделкой из свинца.

— Ты в порядке, дорогушенька? — спросила мисс Маунтджой. — Ты выглядишь измученной.

Может быть, виновата была нервозность или это была бессознательная попытка сдержать тошноту, но, к своему ужасу, я обнаружила, что выпаливаю:

— Вы когда-нибудь слышали о мистере Твайнинге из школы Грейминстер?

Она задохнулась. Лицо покраснело, потом посерело, как огонь вспыхивает и затем угасает в пепел. Она извлекла кружевной носовой платочек из рукава, смяла его и засунула в рот, и несколько секунд сидела, раскачиваясь, в кресле, сжимая кружево зубами, словно матрос в восемнадцатом веке, которому должны ампутировать ногу.

Наконец она взглянула на меня полными слез глазами и дрожащим голосом произнесла:

— Мистер Твайнинг был братом моей матери.

6

Мы пили чай. Мисс Маунтджой откуда-то достала помятый оловянный чайник, покопавшись в сумочке, добыла грязный пакетик чая «Пик Фринс».

Я сидела на маленькой библиотечной стремянке и угощалась печеньем.

— Такая трагедия, — рассказывала она. — Мой дядя был заведующим пансионом Энсон-Хаус целую вечность — или так казалось. Он очень гордился своей школой и своими мальчиками. Он не жалел усилий, чтобы побудить их всегда хорошо учиться, подготовиться к жизни.

Он часто шутил, что говорит по-латыни лучше, чем сам Юлий Цезарь, и его учебник по латинской грамматике, — Lingua Latina Твайнинга, — опубликованный, когда ему было лишь двадцать четыре года, кстати, был образцовым учебником в школах по всему миру. Я до сих пор храню экземпляр рядом с кроватью, и, хотя мало что могу прочитать, я иногда люблю брать его в руки, он дарит мне уют: qui, quae, quod и тому подобное. Эти слова звучат так успокаивающе.

Дядя Гренвиль все время что-то организовывал в школе: дискуссионный клуб, лыжный кружок, клуб велосипедистов, общество любителей роббера.[20] Сам он был страстным фокусником-любителем, хотя и не очень хорошим — вы всегда могли заметить его ухищрения. Он с энтузиазмом коллекционировал марки и научил мальчиков интересоваться историей стран, выпускающих марки. И это привело к его гибели.

Я перестала жевать и выжидательно села. Мисс Маунтджой, похоже, погрузилась в грезы наяву и вряд ли продолжила бы без поощрения.

Постепенно я подпала под ее чары. Она говорила со мной как женщина с женщиной, и я поддалась. Мне стало жаль ее… действительно жаль.

— К его гибели? — переспросила я.

— Он совершил большую ошибку, оказав доверие нескольким негодным мальчишкам, вкравшимся в его милость. Они притворились, что их интересует его коллекция марок, и изобразили еще больший интерес к коллекции доктора Киссинга, директора. В то время доктор Киссинг считался самым большим в мире авторитетом по маркам «Пенни Блэк» — самой первой почтовой марки в мире — во всех ее вариациях. Коллекция Киссинга была предметом зависти — и я говорю это обдуманно — во всем мире. Эти злобные создания убедили дядю Гренвиля выступить посредником и устроить частный просмотр коллекции доктора.

Во время изучения главной жемчужины коллекции, совершенно особенной «Пенни Блэк» — не помню подробности, — марку уничтожили.

— Уничтожили? — спросила я.

— Сожгли. Один из мальчиков поджег ее. Он хотел пошутить.

Мисс Маунтджой подняла чашку с чаем и, словно прядь тумана, отплыла к окну, где простояла, как мне показалось, очень долго. Я начала думать, что она забыла обо мне, и тут она снова заговорила:

— Конечно, в несчастье обвинили моего дядю… Она повернулась и взглянула мне в глаза.