Изгнание из рая - Павел Загребельный

- Чей, чей! Представителя высокой власти - вот чей.

Гриша не знал, что и говорить. Не мог же он вот так сразу думать о таком великом. Ни времени для этого не имел, ни опыта, ни... А Дашуньке подавай все сразу! Женская нетерпеливость или просто капризы?

Он снова попытался пойти на сближение, но жена проявила твердость и неуступчивость, даже постелила Грише отдельно, чтобы уберечь его от легкомысленных действий и создать условия для государственного мышления.

Будем откровенны: Гриша не хотел сушить голову проблемами, вместо этого куда охотнее отдавался зову живой жизни. И потому упрямо пытался одолеть рубеж, воздвигавшийся между ним и Дашунькой, и в течение того остатка ночи, который еще туманился над ними, несмело приближался к жене, надеясь на то и на се, но каждый раз вынужден был отступать перед ее категорическими:

- Отстань!

- Отвяжись!

- Уйди!

- Надоел!

- Оставь меня в покое!

- Хочу спать!

Такие выражения даже индийского слона сбили бы с ног. Но Гриша выстоял, молча отступил и так же молча начал доказывать Дашуньке, что он не то что, но и даже, если надо, то...

Когда-то говорили: "Женщина в колхозе - большая сила". А разве только в колхозе? И не стали ли мы жертвами мужской самоуверенности, упрямо утверждая, что вся земная цивилизация - это порождение патриархата, то есть мужского господства, диктата и превосходства? Это только мужчинам так хотелось думать (а мужчин на земле всегда почему-то меньше, чем женщин; может, потому, что мужчин убивали на войнах), на самом же деле во все века хозяйками жизни (и даже творцами политических систем) были наши прекрасные подруги, властительницы наших дум, чувств и снов, повелительницы и богини, неподкупные диктаторы, которые всегда жаждут неосуществимого, но и первыми осознают эту неосуществимость.

Гриша так и не уснул до утра, казнясь отсутствием великих дум, к которым побуждала его Дашунька, когда же задремал, а потом испуганно проснулся, то уже солнце на небе поднялось довольно высоко, жены, разумеется, не было, мамы Сашки тоже, на сковороде синела резиноостывшая яичница, солнце насмешливо сверкало не столько над Веселоярском, сколько над новым председателем сельского Совета Гришей Левенцом.

Он пошел на работу пешком, чувствуя превосходство над всеми теми председателями, руководителями, начальниками, которых непременно возят на прикрепленных к ним машинах.

Будем считать это мыслями по дороге, а тем временем Гриша Левенец приблизился к зданию сельского Совета, Ганна Афанасьевна, поздоровавшись, открыла дверь его кабинета, дядька Обелиск принес графин со свежей водой, начинался новый день его деятельности на новой должности.

Ганна Афанасьевна принесла целую кипу газет, положила их на стол перед Гришей, молча указала на подчеркнутое красным карандашом.

- Что это? - спросил Гриша.

- Материалы из прессы, - ответила Ганна Афанасьевна.

- Я сам буду читать. Хорошо?

- Да хорошо, - сказала Ганна Афанасьевна, - но вы еще не все знаете.

- А что мне нужно еще знать? - насторожился Гриша.

- Этого никто и никогда не может точно определить, - мудро улыбнулась Ганна Афанасьевна. И, уже направляясь в свою комнату, мимоходом, как говорится, сообщила: - Там пришел дед Утюжок!

Услышав про деда Утюжка, Гриша улыбнулся, потому что вспомнил, как тот топил фашистского фельдмаршала и как получил благодарность от Верховного.

Дед Утюжок был исполнен самых серьезных намерений. Не растрогало его и то, что новый председатель сельсовета вышел встречать его до самой двери, ввел в кабинет, поддерживая под локоть, и предложил сесть не на официальный стул возле стола, а на диван у стены.

- Ты, Гриша, сядь, а потом уж я сяду, - сказал Утюжок.

- Да нет, вы сперва, а уж потом я.

- Нет, ты!

- Не могу. Вы наш уважаемый гражданин...

- Ага, уважаемый? - Дед Утюжок наконец сел. - Уважаемый, я тебя спрашиваю?

- Уважаемый.

- И почетный пенсионер за мои заслуги?

- Почетный.

- Так, так, так. А кто у нас ведает автобусом? Сельсовет?

- Общественным транспортом - сельсовет.

- А ты знаешь, что мне за мои заслуги вручен на пожизненное пользование билет на автобус?

- Знаю. Сам голосовал за это на правлении.

- Ну, а что твой автобус? Лосенок, шоферствующий там, проверяет у всех билеты, а на меня и не смотрит. У вас, дед, пожизненный, можете и не показывать. Как это так не показывать? По какому такому праву? А я хочу показывать, и чтоб все видели! Зинька Федоровна свои ордена показывает? Показывает! Так и названивает ими, так и названивает! А у меня - почетный билет! Какое он имеет право не проверять? Я тебя спрашиваю: имеет он право?

- Не имеет.

- Я так и знал. Ты хлопец учтивый. У тебя и дед вон, вишь... Ну, одним словом, выдай мне постановление!

- Постановление? О чем?

- Чтобы проверяли мой билет в автобусе.

- Я здесь человек, вы же знаете, новый, а это вопрос сложный, процедурный. Давайте договоримся так: я посоветуюсь с Ганной Афанасьевной, а потом уже и сделаем все как надлежит.

- Так когда же мне теперь наведаться? - поднимаясь с дивана, спросил Утюжок.

- Ну... Может, на той неделе, а может...

- Ты тут бюрократию не разводи, сынок. Народ тебя избрал, ты дорожи этим!

- Буду дорожить.

- Вот, вот! А постановление мне, значит, выдай! И чтоб с печатью и подписано было красными чернилами. Можно в виде книжечки, а можно и так, чтобы в рамку взять и под стекло.

Утюжок долго бы еще разглагольствовал, но его вытеснил дядька Обелиск, пользуясь правом служебного лица.

- Дедушка, - сказал он сурово, - как посыльный сельского Совета, я должен поговорить с председателем сельского Совета.

- Да говори, разве я что! - развел руками Утюжок, который уже чувствовал в лице этого человека главу оппозиции, что неминуемо должна была возникнуть после перемен, происшедших в руководстве. - Говори, да не заговаривайся! И вон тем своим скажи, что там перед сельсоветом сидят!

Как только за Утюжком закрылась дверь, Обелиск мрачно буркнул:

- Бежал!

- Кто?

- Да этот же - Пшонь.

- Куда?

- К Несвежему.

- А что случилось?

- Говорит: у меня малокультурная обстановка.

- И что - к Несвежему? Хорошо, хоть не в детском саду расположился...

- Ну! До утра обегал все село и высмотрел, что у того хата набита новой мебелью.

- И Несвежий его пустил?

- Попробуй не пустить!

- Да он ведь сам в той хате не живет.

- Не живет, а Пшонь уже там.

- Как же ему удалось?

- А я знаю! Это не человек, а стихийное бедствие! И обелиск после такого не водрузишь. Плюнь и разотри!

- Ну, так вам же легче.

- Легче? А моя Фенька! Кто ее приструнит? Думал, хоть этот, со свиньей.

- Как-нибудь все уладится. Пригласите ко мне Ганну Афанасьевну.

Но вместо Ганны Афанасьевны пришла тетка Матрена Ивановна.

Жаль, что философы до сих пор не заинтересовались видоизменениями категории времени применительно к Веселоярску. Ибо если бы они это сделали, то давно бы заметили странную двойственность этой неуловимейшей категории в веселоярских степях. С одной стороны, время, как и повсюду в мире, неудержимо летело вперед и вперед, не отступая ни перед какими преградами, не забегая в сторону, не вытанцовывая на месте; с другой же стороны, время здесь словно бы остановилось, застыло навеки, законсервировалось, будто музейный экспонат, не изменялось совсем, а вместе с ним неизменными оставались и люди. Сколько Гриша помнил, одни в селе были всегда дедами, другие - дядьками и тетками, а третьи - просто такими или сякими и никто не хотел переходить ни в последующую возрастную категорию, ни в другие состояния. Его дед Левенец и Утюжок вечно были дедами, Обелиск - дядькой, Матрена Ивановна - теткой, Щуси и Самуси - просто Щусями и Самусями. Потому-то Грише, как лицу служебному, приходилось воспринимать все так, как оно велось, и соответственно относиться к веселоярцам, оказывая надлежащее уважение их титулам, закрепленным за каждым пожизненно, словно какие-нибудь там баронские и графские звания.

Матрену Ивановну, сколько и жил, Гриша звал "теткой". Это была красивая, белолицая женщина, пышная, как пава, не натруженная работой и обленившаяся до предела. Прославилась Матрена Ивановна тем, что никогда ничего не делала, вечно прикидывалась больной и нежно-беззащитной, выходила замуж за дедов, оставалась вдовой, снова выходила и снова оставалась вдовой. О ней говорили: "Хочешь умереть - женись на Матрене!" И все равно женились, соблазненные ею пышным телом и нежным голосочком.

- Гришуня, дорогой! - заворковала Матрена Ивановна, намереваясь обнять Гришу даже через стол, которым предусмотрительно отгородился от нее молодой председатель сельсовета. - Я же тебя любила еще маленьким, ты ведь и тогда был таким красивеньким дитем! А теперь вон какой вырос!

- Матрена Ивановна, - сухо кинул Гриша, - если вы пришли по делу, давайте о деле, потому что здесь, сами знаете, учреждение серьезное...