Хрустальный грот - Мэри Стюарт

— Что же?

— Кто мой отец?

Он поперхнулся пивом, затем осторожно смахнул пену и, положив рог, выжидательно поглядел на меня.

— Почему ты вдруг решил, что мне это известно?

— Я полагал, что Моравик могла тебе сказать.

— А она знает? — удивился он так искренне, что я сразу ему поверил.

— Когда я ее спрашивал, она просто отвечала, что есть вещи, о которых лучше не говорить.

— Тут она совершенно права. Но мне все-таки кажется, что это обыкновенная отговорка и она знает не больше других. Но если ты спросишь меня, юный Мерлин, хотя ты, конечно, этого не спрашиваешь, то я тебе скажу вот что: держись-ка ты подальше и от этого. Если бы твоя вельможная мать хотела, чтобы ты знал, кто твой отец, она бы сама тебе это сказала. Нет сомнений, ты и так довольно скоро все узнаешь.

Я заметил, как он снова сложил знак от дурного глаза, хотя на этот раз спрятал руку. Я открыл было рот, собираясь спросить, верит ли он в сказки, но тут Сердик подобрал свой рог и поднялся на ноги.

— Ты пообещал мне держать язык за зубами, так?

— Помню, что обещал.

— Я наблюдал за тобой. Ты идешь свой дорогой, и временами мне кажется, что ты ближе к природе, чем к людям. Ты знаешь, что мать назвала тебя именем сокола?

Я кивнул.

— Ладно, вот тебе предмет для размышлений. Забудь пока лучше о соколах. Их много вокруг, по правде сказать, слишком много. Ты когда-нибудь наблюдал за вяхирями, а, Мерлин?

— За теми, что пьют из фонтана вместе с белыми голубями, а затем снова улетают в лес? Конечно, наблюдал. Я кормил их зимой вместе с голубями.

— У меня на родине говорят, что у вяхирей много врагов, потому что у них нежное мясо и вкусные яйца. Но вяхири живут и благоденствуют, так как вовремя успевают улететь прочь. Госпожа Ниниана может называть тебя маленьким соколом, но ты еще далеко не сокол, молодой Мерлин. Ты всего лишь вяхирь. Помни об этом. Живи тихо и убегай вовремя. Помни мои слова. — Он кивнул и протянул руку, чтобы помочь мне встать. — Рана все еще болит?

— Жжет.

— Значит, уже заживает. Ссадина пустячная, скоро пройдет.

В самом деле, рана зажила, даже следа от нее не осталось.

Но я помню, что в ту ночь не мог заснуть от жгучей боли; Сердик и Моравик тихо лежали в своем углу, наверное, из страха, что это из их бормотанья я выудил сведенья для опасных речей о моей матери, Горлане и Камлахе.

Как только они уснули, я выбрался из постели, переступил через собаку и бегом направился к лазу в подпол.

Но из услышанного той ночью я ничего не запомнил, только голос Олвены, мелодичный, как у дрозда, который пел незнакомую мне песню о дикой гусочке и охотнике с золотой сетью.

4

После этих событий жизнь вновь вошла в привычную колею. Думаю, мой дед наконец смирился с отказом матери выйти замуж. Почти неделю отношения между ними были натянутыми, но присутствие Камлаха, который быстро занял прежнее свое место в семье и в усадьбе, словно никуда и не уезжал, сделало свое дело, и в предвкушении славного охотничьего сезона король позабыл свой гнев, и все вновь пошло своим чередом.

Для всех, кроме, наверное, меня. После случая в саду Камлах перестал привечать меня, а я в свою очередь перестал ходить за ним по пятам. Мне показалось, он не затаил ко мне вражды: раз или два защитил меня в мелких потасовках с другими детьми; он даже стал на мою сторону против Диниаса, который попал к нему в милость после меня.

Но я больше не нуждался в подобном заступничестве. Тот сентябрьский день, помимо поучений Сердика о вяхире, преподал мне и другие уроки. С Диниасом я справился сам. Однажды вечером, пробираясь по дороге к своей «пещере» под его спальней, я случайно услышал, как он и его прихлебатель Брис смаковали подробности вечерней вылазки: они выследили Алуна, товарища Камлаха, отправившегося на свиданье к одной из служанок, а потом из укрытия наблюдали за развитием событий — от самого начала до сладострастного финала. Когда на следующее утро Диниас подстерег меня, я не убежал, а, повторив пару фраз из ночного разговора, спросил, видел ли он уже Алуна. Диниас сперва изумленно воззрился на меня, покраснел, потом побледнел (потому что у Алуна рука была тяжелая и характер ей под стать) и бочком отошел прочь, украдкой сложив за спиной знак от дурного глаза. Если ему хочется считать это волшебством, а не обычным шантажом — пусть считает. После этого, даже появись в Маридунуме верховный король и объяви он во всеуслышанье, что я его сын, никто из мальчишек ему бы не поверил. Меня оставили в покое.

Что было весьма кстати, поскольку в ту зиму часть пола в банях обрушилась. Мой дед посчитал опасным весь подпольный лабиринт, а потому приказал насыпать в подпол отравы для крыс и заложить все входы.

Итак, словно звереныш, выкуренный из норы, я вынужден был учиться жить среди людей.

Спустя приблизительно полгода со дня приезда Горлана, когда на смену холодному февралю пришли набухающие почками мартовские дни, Камлах начал настаивать, сперва в разговорах с моей матерью, а затем и с дедом, чтобы меня научили читать и писать. Мать, думаю, была благодарна ему за такое проявленье интереса ко мне; мне и самому было приятно, и я приложил все усилья, чтобы выказать это, хотя после происшествия в саду не питал иллюзий относительно его побуждений. Но я не видел вреда в том, чтобы позволить Камлаху считать, будто мое отношение к участи священника начинает меняться. Повторяемые матерью слова о том, что она никогда не выйдет замуж, подкрепленные частым ее уединением в кругу приближенных дам и не менее частыми визитами в обитель Святого Петра, где она беседовала с настоятельницей и заезжими священниками, рассеяли наихудшие Камлаховы опасенья, что мать может выйти замуж за принца из Уэльса, а тот впоследствии станет претендовать от ее имени на Маридунум, или же что явится однажды мой неизвестный отец, чтобы предъявить свои права на нее и узаконить мое рождение, или хуже того, что он окажется человеком достаточно влиятельным и могущественным, чтобы силой отобрать королевство. Камлаху не было дела до того, что бы ни случилось, я все равно не представлял для него особой опасности — и теперь еще меньше, чем когда-либо: незадолго до Рождества он взял себе молодую и знатную жену, и уже к началу марта стало видно, что она в тягости. Даже все более очевидную беременность королевы Олвены Камлах мог не принимать в расчет, поскольку благосклонность к нему его отца, короля, не знала границ, и маловероятно, что когда-нибудь угроза его положению будет исходить от столь юного брата.

Будущее Камлаха было прочно: он славился как храбрый воин, знал, как заставить людей любить себя, и в равной мере умел проявлять безжалостность и здравый смысл. Безжалостность его проявлялась в том, что он пытался сделать со мной в саду, а здравый смысл — в безразличной доброте после того, как решенье моей матери избавило его от угрозы. Но, как нередко я замечал за людьми честолюбивыми или наделенными властью, они боятся даже намека на угрозу своему могуществу. Он не обретет покоя до тех пор, пока не поприсутствует на моем рукоположенье и не выпроводит за пределы дворца.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});