Дань саламандре - Марина Палей

Деваха сидит на корточках, голая. Но видно, что ей не холодно, вот в том-то и шарм. Ее сильному телу приятно, вольготно и весело на мягком весеннем холодке. Деваха – розовая, крепкая, распаренная. Но распаренная не вульгарно – не до свекольной кухонно-похмельной синюшности, не до грубой пролетарской красноты предместно-слободского овоща-томата, но именно до этой крепкой, нарядной, таинственно-высокородной розовости. Возможно, кожа девахи даже слегка сменила оттенок на холодке – именно когда она, старшая, начала одевать ребенка. Крупные сложно-рельефные колени – словно две мощные, смело вылепленные розы. В этом теле нет розовости морской раковины, то есть того слизисто-сального блеска, словно намекающего на скабрезный оттенок другой, более хищной розы, как сказал бы поэт. Нет: розовость ее тела – спокойная, матовая. Крепкие, красиво сработанные кругляши всего тела. Улыбка.

Мне кажется, это с нее писали.

Слышишь?

Мне кажется, это писали с тебя.

P. S. В следующем тысячелетии мне попадется хвастливая повестушка траченного молью болтуна, – толстого, шумного бонвивана, – обладателя бойкого салонного ума, кабаньей невозмутимости, «искрометной эрудиции» – и, если ему верить, мифологически сокрушительного (ядерно-ударного) уда. В одном из эпизодов он будет описывать себя, каналью этакую, семидесяти с чем-то лет, в полном мужском соку – якобы в апогее (ну-ну!) самцовой мощи и красоты – себя, царственно возлеживающего рядом со своей пятидесятилетней любовницей и раздраженно отмечающего у нее следы неоспоримого увядания.

Ну да, понятно: старый конь борозды не портит, кобельку старость не помеха, лишь к семидесяти кобелек начинает по-настоящему расцветать; его уд обретает всё большую свежесть – и схожесть с набухающим бутоном нарцисса (выполненного из стали и сплавов). Да: схожесть с бутоном нарцисса, покровы которого только что (хихикая от застенчивости и удовольствия) тронула розовоперстая Эос. Ну а кобыла-то... сучонка-то... баба в смысле... она, ясное дело...

Что делать?

Таковы установки этого мира – по умолчанию.

Поэтому не сердись, что я описала тебя как тело.

Прости меня.

Глава 18

Сухомятная русская сказка

Зимой мне начали поступать звонки от «грузинской царицы». Я про нее и думать забыла – то есть, конечно, не забыла, но включила на полную мощь несвойственное мне русское авось (основанное, впрочем, на ходжа-насреддинской премудрости: со временем либо ишак издохнет, либо султан окочурится), – но нет, авось не сработало.

Меня помнили. Звонки пошли от ее имени, но звонила, разумеется, не она, не Троглодита (которую в глаза звали Люся Мордадзе), а всякие васильпетровичи да иванматвеичи; голоса были нахрапистые и какие-то всклоченные, даже оторопелые, словно их обладателей только что разбудили, дружественно обдав ледяной водой.

Склад находился на одной из линий Васильевского острова, недалеко от Смоленского кладбища: к нему надо было пройти дворами, дворами, за которыми наконец появлялась бетонная ограда с колючей проволокой поверху, а внизу сиротели небольшие замызганные воротца, без какой-либо надписи, но зато с маленьким красным звонком, висевшим на выдранном «с мясом» шнуре – на уровне между коленом и лодыжкой. После нажатия звонка надо было сказать в дырочку: «Я – от Мордадзе».

Я проделала ритуал: нажала на звонок, произнесла пароль и примерно с полминуты ждала. Никто не открыл. Я снова позвонила и снова сказала в дырочку: «Я – от Мордадзе», – полагая, что там, с той стороны ворот, срабатывает какая-то радиосвязь... Но и через минуту ничего не воспоследовало, так что я снова и снова звонила, снова и снова проталкивала в дырочку: «Я – от Мордадзе»... (Моe дежурство должно было проходить с десяти вечера до шести утра, но, для первого раза, чтобы ознакомиться с ситуацией, мне велели явиться пораньше.)

Было пара минут десятого, конец ноября, темно. Казалось, вся планета уже давно необитаема, ни о какой жизни не может быть речи – да и что за резон? А если еще кое-где, островками, жизнь цепляется за кожу земли, как ползучий лишай или экзема, то там, в этих агонирующих краях, тоже ноябрь, начало десятого, темень.

Я стала вопить в дырочку: «Я – от Мордадзе!!!! Я – от Мордадзе!!!!» – и наконец, кашляя, едва не доведя себя до рвоты, услыхала вдали нечто похожее на долгожданный человеческий мат.

Здесь я сталкиваюсь с проблемой, которую считаю неразрешимой. Я не писатель, хотя люблю сочинять письма. Правда, отправлять мне их некому. Так что я сочиняю эпистолы – и вписываю в свой дневник: ну, просто такое у меня хобби. Я очень люблю это невинное хобби – наряду с тем, что я люблю готовить, танцевать, шить, а также играть в большой теннис и стрелять в тире; люблю, кроме того, природу, музыку и домашних животных. (Откуда этот туповатый стилёк? Кажется, из брачных объявлений... Заразно!)

Далее я позволю себе привести выписку из свободного рассуждения моей давней школьной приятельницы, которая, несмотря на истеричку-мать и алкоголика-отчима, a также бабника-мужа и гулящую сызмальства дочь, выбилась-таки в доценты чего-то там гуманитарного – кажется, филологического:

«Русский алфавит, как известно, состоит из тридцати трех букв и считается фонетическим. То есть каждый звук обеспечен своей собственной буквой. Ну, или почти каждый. Вот всяким там потомкам кельтов надо, к примеру, сложить целых две буквы, чтобы получить “ja”, a у нас, запросто живешь, – “я” накарябал – и сэкономил: силы, время, бумагу. Или там, скажем, “sch” – просто смешно, правда? – столько букв надо извести, чтобы получить всего-навсего эквивалент русского “ш”! А уж про “shch” (“щ”) я вообще молчу – 4:1! Ну и так далее.

Но даже обилие в русском алфавите буквиц не в состоянии передать истинные звуки, издаваемые носителями языка – равно как интонационно-мелодическое богатство.

То есть нас, как всегда, много, а всего остального, как всегда, мало. На поверку выходит, что звуки, испускаемые населением, далеко не полностью соответствуют (а то и не соответствуют целиком) тем абстрактно-эталонным колебаниям воздуха, которые, в буквенном изображении, предписаны этому же самому населению мечтательными, но страшно далекими от народа Кириллом и Мефодием.

Тем более население предпочитает изъясняться звуками, что называется, альтернативными (активно мутирующими, неучтенными, некондиционными, неуставными, нелегитимными и т. д. – короче говоря, художественно-импровизационными, живыми) – звуками конкретными, а не всякими там академически-отвлеченными.

Самый простой пример: как, скажем, изобразить на бумаге фрикативное “гэ”? (Знаменитое украинское “гэ”!) Какой клинописной булавкой зафиксировать на бумаге вахлацки-разлапистую бабочку московского “а-а-а”? Как запротоколировать “а” киевское – такое же фирменное, как котлеты по-киевски и “Киевский торт”, – каким иероглифом изобразить этот шикарно-небрежный звук чувственного южного пошиба, заполонивший бескрайние просторы Среднерусской возвышенности и напрягающий слух нордического населения своим чуть ли не плотским тяготением к “э-э-э”?

Какой партитурой “запротоколировать” мерцающие мириады им, населением, издаваемых звуковых струй?

Ну, это я самые грубые примеры привожу, а вот Шерлок Холмс, как все помнят, отчетливо различал модуляции (эфирных волн), производимые жителями лондонских районов, отстоящих друг от друга всего на полмили!

Вот и я так же отчетливо слышу. Слышать-то слышу, но изобразить-то – как?! В любом случае получится ложь, ложь и ложь. И вообще, если взять русские звуки в их девственном оригинале, то правильно их произносить – за всё время существования Руси – умел, видимо, только один человек, притом из колена левитов: Юрий Борисович Левитан.

Что же тогда делать? Может, воспользоваться камбоджийским алфавитом, насчитывающим аж семьдесят четыре буквы? Тут есть где развернуться да разгуляться – эх, раззудись язык! Тем более, львиная доля отечественного народонаселения артикулирует звуки как-то уж совсем на кхмерский манер. Да, но если отечественное народонаселение по-кхмерски и балакает, причем вполне даже бегло, то все же еще не читает. Это социологически достоверный факт, и оспорить его невозможно.

Так что же все-таки делать? Получается, русский алфавит (который, как золотой эталон, обязан обеспечивать своим наличием вполне определенный набор звуков) существует сам по себе, а звуковые волны, упрямо продуцируемые народонаселением, – сами по себе. И связь между тем и другим не прочнее, чем между Москвой и Санкт-Петербургом, которые, в силу исторически сложившейся инерции, продолжают, хотя и без прежнего азарта, соперничать. Получается – Кирилл и Мефодий совсем зря животов-то своих не жалели?