Избранное - Чезаре Павезе

На следующий день в кафе она спросила у Амелии, свободен ли Гвидо от службы по крайней мере по воскресеньям.

— Как-нибудь спрошу у него, — сказала Амелия. — Но я уже давно его не вижу.

— Родригес мне сказал, чтобы я приходила в студию, когда захочу.

— Смотри-ка, — проронила Амелия.

Но несколько дней Родригес не показывался в кафе.

— Держу пари, что теперь, когда у него есть угол, он ждет, чтобы мы пришли к нему, хочет разыграть из себя хозяина и пофигурять перед нами. Это в его характере.

— Тогда он просчитался, — ответила Джиния.

Пораздумав, она решила, что лечь под одеяло и погасить свет при посторонних не было со стороны Амелии таким уж нахальством — ведь Гвидо и Родригес не придали этому значения. Но ее мучила мысль о том, чем могла заниматься Амелия на этой тахте в прежние времена, когда комната принадлежала одному Гвидо.

— Сколько лет Гвидо? — спросила она у нее.

— Вроде бы столько же, сколько мне.

Но Родригес все не появлялся, а однажды утром, когда Джинию послали с поручениями, она оказалась на той улице, где они с Амелией укрывались от дождя. Она посмотрела вверх и узнала фронтон того самого дома, где находилась студия. Недолго думая, она поднялась по лестнице, которая показалась ей нескончаемой, но, войдя в коридор последнего этажа, увидела несколько дверей и не знала, в какую постучать. Она поняла, что Гвидо не знаменит, потому что у него даже не было таблички на двери, и, спускаясь, растрогалась при мысли о лампочке без абажура, которая для художника, должно быть, была хуже смерти. Когда потом они увиделись с Амелией, она не сказала ей о своем неудавшемся визите.

Однажды, разговаривая с Амелией, Джиния спросила, почему люди занимаются живописью.

— Потому что есть люди, которые покупают картины, — ответила Амелия.

— Но ведь не всякие картины, — сказала Джиния. — А как же те художники, у которых никто ничего не покупает?

— У них это просто блажь, — сказала Амелия, — но они голодают.

— А я думаю, они пишут картины, потому что это доставляет им удовольствие, — сказала Джиния.

— Оставь, пожалуйста. Стала бы ты шить себе платье, которое не собиралась бы носить? Хитрее всех Родригес: он называет себя художником, но никто никогда не видел его с кистью в руке.

Как раз в этот день они застали в кафе Родригеса, который что-то сосредоточенно рисовал в блокноте.

— Что это вы делаете? — спросила Амелия и взяла у него блокнот. Джиния тоже с любопытством посмотрела на рисунок, но они увидели только путаницу линий, напоминающую бронхи человека.

— Что это такое? Латук? — сказала Амелия.

Родригес не ответил ни да, ни нет, и тогда они стали перелистывать блокнот, в котором было много рисунков: некоторые походили на скелеты растений, иногда попадались лица, но без глаз, с черными пятнами штриховки, были и такие, что не поймешь, портреты это или пейзажи.

— Это предметы, увиденные ночью, при газовом освещении, — сказала Амелия.

Родригес смеялся, но у Джинии он вызывал скорее жалость, чем раздражение.

— Не нахожу здесь ничего красивого, — сказала Амелия. — Если бы вы меня так изобразили, я бы перестала с вами здороваться.

Родригес смотрел на нее, ничего не отвечая.

— Вам красивая натурщица ни к чему, не в коня корм, — сказала Амелия. — Где вы отыскиваете своих натурщиц? Откуда вы их выкапываете?

— Я не пользуюсь натурщицами, — сказал Родригес. — Я уважаю бумагу.

Тут Джиния сказала, что хочет еще раз взглянуть на картины Гвидо. Родригес положил в карман блокнот и ответил:

— Я к вашим услугам.

Дело кончилось тем, что Амелия с Джинией договорились прийти в студию в ближайшее воскресенье, и Джиния даже не дослушала мессу, чтобы успеть к условленному часу. Они должны были встретиться у подъезда, но Амелии там не было, и Джиния поднялась наверх. В коридоре, куда выходили четыре двери, она опять остановилась в замешательстве, не зная, в какую постучать, и, с минуту помешкав, стала спускаться вниз по лестнице. Но, спустившись до середины, она сама себя обозвала дурой, вернулась и, подойдя к последней двери, приложила ухо к замочной скважине и прислушалась. В это время из другой двери вышла растрепанная женщина в халате, с ведром в руке, Джиния, едва успевшая выпрямиться, спросила у нее, где тут живет художник, но та даже не посмотрела на нее, ничего не ответила и ушла, скрывшись в глубине коридора. Джиния, красная и дрожащая от стыда, затаив дыхание, подождала, пока смолкли шаги, и бросилась вниз по лестнице.

Она опять стала ждать у подъезда; то и дело кто-нибудь входил или выходил, и все смотрели на нее. Джиния начала прохаживаться взад и вперед по тротуару сама не своя, тем более что на другой стороне улицы, прислонясь к косяку, стоял подручный мясника и наблюдал за ней с насмешливым видом. Она подумала было спросить у привратницы, где помещается студия, но потом решила, что теперь уж лучше дождаться Амелию. Было около двенадцати.

Хуже всего было то, что на этот раз они с Амелией даже не условились встретиться после обеда, и, таким образом, Джинии предстояло провести одной и вторую половину дня. «Ничего, ничего у меня не выходит», — в отчаянии думала она. В эту минуту из подъезда выглянул Родригес и поманил ее.

— Амелия уже наверху, — сказал он как ни в чем не бывало. — Она зовет вас.

Джиния молча поднялась вместе с ним. Дверь в мастерскую была как раз та, последняя, из-за которой не доносилось ни звука. Амелия сидела на тахте и курила, как будто в кафе.

— Почему ты сразу не поднялась? — спокойно спросила она.

Джиния обозвала ее дурой, но Амелия и Родригес повторяли, что она должна была сразу подняться, и доказывали это с таким убежденным видом, что с ними невозможно было спорить. И не могла же она кричать, что подслушивала под дверью, — получилось бы еще хуже. Но достаточно было посмотреть на них обоих, чтобы понять, что они о чем-то умалчивают и что тахта кое-что знает на этот счет. «Они принимают меня за дуру» — подумала Джиния, стараясь разобрать, растрепана ли Амелия и о чем говорят глаза Родригеса.

Шляпка Амелии — та, с вуалью, — валялась на столе, и Родригес, стоя спиной к окну, смотрел на нее с ироническим видом.

— Интересно, пошла бы Джинии вуаль? — ни с того ни с сего сказала Амелия.

Джиния состроила гримаску и принялась разглядывать картины, висевшие над головой Амелии. Но эти маленькие этюды сейчас уже не интересовали ее. Принюхиваясь, она чувствовала примешанный к холодной затхлости запах духов Амелии. Ей не удалось вспомнить, как здесь пахло в прошлый раз.

Потом она стала ходить по комнате, рассматривая картины на стенах. Вглядывалась в пейзаж или в натюрморт; останавливалась; не решалась отвести от него глаза; все молчали. Было здесь и несколько женских портретов; Джинии были незнакомы эти лица. В глубине комнаты она остановилась перед обтрепанной тяжелой занавесью во всю стену. Ей вспомнилось, как Гвидо прошел за эту занавесь, чтобы взять рюмки, и она вполголоса сказала: «Можно?», но те двое не услышали, потому что в эту минуту Родригес что-то говорил, и тогда Джиния слегка отвела портьеру и заглянула в щель, по увидела только разобранную постель и раковину умывальника. Там тоже чувствовался запах духов Амелии, и Джиния заметила это, думая о том, что, должно быть, хорошо спать одной в этом закутке.

VII

— Родригесу до смерти хочется, чтобы ты ему позировала, — сказала Джиния, когда они возвращались домой.

— Ну и что?

— Ты разве не заметила, как он вертелся вокруг тебя и все смотрел на твои ноги?

— Пусть его смотрит.

— А Гвидо ты никогда не позировала?

— Никогда, — сказала Амелия.

Проходя через площадь, они увидели Розу, которая шла под руку с молодым человеком, но не с Пино, а с другим. Она висела на нем, точно вдруг охромела, и Джиния сказала:

— Смотри. Они боятся, что потеряются.

— В воскресенье все позволено, — сказала Амелия.

— Но не на площади. На них просто смешно глядеть.

— Охота пуще неволи, — ответила Амелия. — Когда дуре приспичит, она еще не на то способна.

Джиния узнала от Родригеса, что Гвидо часто получает увольнительную на вторую половину дня и приходит в мастерскую работать.

— Он и ночью писал бы, если бы мог. Чистый холст действует на него, как красное на быка, и он не успокаивается, пока не замажет его, — сказал Родригес и засмеялся похожим на кашель смехом.

Ничего не сказав Амелии, Джиния выбрала день, когда Родригес был в кафе, и одна отправилась в студию. На этот раз, когда она поднималась по лестнице, у нее колотилось сердце уже по другой причине. Но ей не пришлось раздумывать перед дверью: она была открыта.

— Войдите, — сказал Гвидо.

Джиния в замешательстве захлопнула за собой дверь и, тяжело дыша, остановилась перед художником. Может быть, такое впечатление вызывал закат, но бархатная портьера, на которую падало солнце, бросала на всю комнату красноватый отсвет. Гвидо, наклонив голову, двинулся к ней и спросил: