Красношейка - Ю Несбё

— Так не должно было случиться, — прошептал он.

Эпизод 11

Окрестности Ленинграда, 1 января 1943 года

Когда Даниеля оттаскивали, его лицо уже успело покрыться инеем: под носом, в уголках глаз и рта. Иногда убитых просто оставляли на морозе, чтобы они окоченели — так было проще их уносить. Но Даниель лежал поперек дороги, мешая тому, кто должен был сменить пулеметный расчет. Поэтому двое солдат оттащили его в сторону и положили на два пустых ящика из-под боеприпасов, отложенных для костра. Халлгрим Дале повязал мешок ему на голову, чтобы не видеть маску смерти с этой ужасной улыбкой. Эдвард уже связался с теми, кто занимался братскими могилами на участке «Север», и объяснил, где лежит Даниель. Ему обещали этой же ночью прислать двух солдат похоронной команды. По приказу командира отделения больной Синдре покинул постель, чтобы остаток смены дежурить вместе с Гюдбранном. И перво-наперво им нужно было очистить испачканный пулемет.

— Кёльн разбомбили в порошок, — сказал Синдре.

Они лежали бок о бок на краю окопа, в узкой яме, откуда им было хорошо видно ничейную полосу. Гюдбранн вдруг осознал, до чего ему неприятно находиться так близко к Синдре.

— И Сталинград — к чертям, — продолжал Синдре.

От холода Гюдбранн ничего не чувствовал: его голова и тело стали будто ватными, все происходящее вокруг уже не имело к нему никакого отношения. Единственное, что еще регистрировало сознание — это обжигающий руки заледенелый металл и то, что пальцы никак не хотят слушаться. Он попробовал снова. Рядом на снегу, на шерстяном одеяле, уже лежали ложа и спусковой механизм пулемета, а вот с затвором было хуже. В Зеннхайме их учили брать друг у друга детали пулемета и собирать их с завязанными глазами. В Зеннхайме, в прекрасном, теплом немецком Эльзасе. Теперь все было не так, и он не чувствовал, что делают его пальцы.

— Ты слышишь? — говорил Синдре. — Русские придут и убьют нас. Как они убили Гюдесона.

Гюдбранн помнил немца, капитана вермахта, которого очень позабавил Синдре, когда сказал ему, что родом из далекого хутора под названием Тотен.

— Toten? Wie im Totenreich?[9] — смеялся капитан.

Наконец крышка затвора подалась.

— Черт! — Голос Гюдбранна дрожал. — Здесь везде кровь, от нее тут все намертво смерзлось!

Он снял рукавицы, взял масленку с ружейным маслом и прижал ее к затвору. Из-за холода желтоватая жидкость стала вязкой и густой, но он знал, что маслом можно растворить кровь. Он закапывал его себе в ухо, когда у него бывал отит.

Синдре вдруг прислонился к Гюдбранну и начал ковыряться ногтем в патроне.

— Вот те на! — Он посмотрел на Гюдбранна и оскалил свои гнилые зубы. Его бледное небритое лицо было так близко, что Гюдбранн почувствовал отвратительный гнилостный запах, впрочем, все они здесь так пахнут. Синдре поднес палец к лицу. — Кто бы мог подумать, что у этого Даниеля столько мозгов, а?

Гюдбранн отвернулся.

Синдре с интересом рассматривал кончик пальца:

— Но он их не особо использовал. А то бы той ночью он не вернулся назад с ничейной полосы. Я слышал, вы хотели дать деру. Ну да, вы же были это… хорошими друзьями.

Сначала Гюдбранн не расслышал: слова будто доносились издалека. Но когда их отзвуки достигли его, он внезапно ощутил, как по телу снова разливается тепло.

— Немцы и не думают дать нам отступить, — продолжал Синдре. — Мы здесь все передохнем, все до последнего черта. Нет, вам надо было драпать. Большевики, по крайней мере, обошлись бы не так, как Гитлер, с такими парнями, как ты и Даниель. В смысле, с такими хорошими друзьями.

Гюдбранн не отвечал. Тепло уже достигло кончиков пальцев.

— Мы решили удрать туда этой ночью, — сказал Синдре. — Халлгрим Дале и я. Пока не поздно.

Он извернулся в снегу и посмотрел на Гюдбранна.

— Чего ты боишься, Юхансен? — сказал он и снова оскалился. — На кой, по-твоему, мы сказались больными?

Гюдбранн сжал пальцы ног в сапогах. Теперь он их уже практически чувствовал. Стало тепло и хорошо. Но вместе с этим ощущалось еще кое-что.

— Ты с нами, Юхансен? — спросил Синдре.

Вши! Да, ему стало тепло, но он не чувствовал вшей! Прекратился даже свист ветра под каской.

— Так это ты распускал те слухи, — сказал Гюдбранн.

— Чего? Какие еще слухи?

— Мы с Даниелем говорили о том, чтобы уехать в Америку, а не бежать к русским. И не сейчас, а когда война закончится.

Синдре пожал плечами, посмотрел на часы и поднялся на колени.

— Попробуй только, я пристрелю тебя, — сказал Гюдбранн.

— Из чего? — спросил Синдре и кивнул на детали пулемета, разложенные на одеяле.

Их винтовки были в укрытии, и они оба прекрасно понимали, что, прежде чем Гюдбранн успеет сбегать туда и обратно, Синдре будет уже далеко.

— Оставайся тут, Юхансен, и подыхай, если охота. Передавай привет Дале и скажи, что пришла его очередь.

Гюдбранн сунул руку под куртку и достал штык. Свет луны сверкнул на потускневшем стальном лезвии. Синдре покачал головой:

— Парни вроде вас с Гюдесоном — фантазеры. Убери нож, пойдем лучше со мной. Сейчас русским по озеру подвезут провизию. Свежее мясо.

— Я не предатель, — ответил Гюдбранн.

Синдре встал.

— Если ты попытаешься заколоть меня штыком, голландцы на посту прослушивания услышат нас и поднимут тревогу. Подумай башкой. Кому из нас они скорее поверят, что он пытался предотвратить побег другого? Тебе, о ком уже ходят слухи, что ты намылился удрать, или мне, члену партии?

— Сядь обратно, Синдре Фёуке.

Синдре рассмеялся:

— Дрянной из тебя убийца, Гюдбранн. Ну, я побежал. Дай отбежать метров на пятьдесят, а уж потом поднимай тревогу, и всем будет хорошо.

Они посмотрели друг на друга. Между ними начали падать пушистые хлопья снега. Синдре ухмыльнулся:

— Снегопад и лунный свет одновременно — редкое зрелище, а?

Эпизод 12

Окрестности Ленинграда, 2 января 1943 года

Окоп, в котором стояли четыре человека, находился в двух километрах севернее их участка фронта, как раз там, где траншея поворачивала назад и почти делала петлю. Человек с капитанскими знаками различия стоял перед Гюдбранном, переминаясь с ноги на ногу. Был снегопад, и на фуражке у капитана уже лежал приличный слой снега. Эдвард Мускен стоял рядом с капитаном и смотрел на Гюдбранна одним широко открытым глазом, другой опять был наполовину прикрыт.

— So, — сказал капитан. — Er ist hinüber zu den Russen geflohen?

— Ja, — повторил Гюдбранн.

— Warum?

— Das weiss ich nicht.[10]

Капитан посмотрел в небо, цыкнул зубами и топнул ногой. Потом кивнул Эдварду и, буркнув что-то роттенфюреру, немецкому ефрейтору, бывшему при нем, попрощался. Снег захрустел у них под ногами.

— Вот так вот, — сказал Эдвард. Он по-прежнему смотрел на Гюдбранна.

— Да-а, — протянул Гюдбранн.

— Расследовать тут особо нечего.

— Да уж.

— Но кто бы мог подумать! — Его открытый глаз продолжал пристально и неподвижно смотреть на Гюдбранна.

— Тут постоянно дезертируют, — сказал Гюдбранн. — Если бы они расследовали каждый случай…

— Я говорю, кто бы мог подумать такое о Синдре! О том, что он выкинет что-нибудь подобное.

— Нет, но ты же видишь, — сказал Гюдбранн.

— Да, не слишком замысловато. Вот так встал и убежал.

— Конечно.

— Потом, с пулеметом промашка вышла. — Голос Эдварда был полон холодной насмешки.

— Да.

— И ты даже не смог докричаться до голландцев.

— Я кричал, но было уже слишком поздно. Было темно.

— Была луна, — сказал Эдвард.

Они посмотрели друг на друга.

— Знаешь, что я думаю? — спросил Эдвард.

— Нет.

— Нет, знаешь, по тебе же видать. За что, Гюдбранн?

— Я не убивал его, — взгляд Гюдбранна был прикован к огромному глазу Эдварда. — Я пытался отговорить его. Но он даже слушать меня не стал. Просто убежал. Что я мог поделать?

Они стояли, наклонившись друг к другу, тяжело дыша, и пар от их дыхания тут же уносил ветер.

— Я помню, когда в последний раз ты так выглядел, Гюдбранн. Той ночью, когда ты убил того русского у нас в блиндаже.

Гюдбранн пожал плечами. Эдвард положил ему на плечо руку в обледеневшей рукавице:

— Послушай. Синдре не был хорошим солдатом. Пожалуй, даже хорошим человеком. Но мы-то приличные люди, нам надо пытаться при всем при этом соблюдать какие-то нормы и ценности, понимаешь?

— Теперь мне можно идти?

Эдвард посмотрел на Гюдбранна. Слухи о том, что Гитлер одерживает победу далеко не на всех направлениях, стали доходить и сюда. Соответственно, увеличилось и число норвежских добровольцев, и на смену Даниелю и Синдре пришли двое мальчишек из Тюнсета. Все время новые, молодые лица. Кто-то запоминался, кого-то быстро забывали, когда он погибал. Даниеля Эдвард запомнит, он знал это наверняка. Точно так же, как и то, что очень скоро лицо Синдре сотрется из его памяти. Сотрется… Через несколько дней Эдварду-младшему исполнится два годика… Эту мысль он не стал додумывать.