Винтовая лестница - Константин Кедров

Ой! Что же это такое? Сейчас что-то произошло, я не могу понять, что именно. Я что-то видел или что-то слышал...

Ой! Опять что-то произошло! Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю... А это ещё что такое? Почему пою?

Кажется, у меня болит шея...

Но где же сундук?

Почему я вижу все, что находится у меня в комнате?

Да никак я лежу на полу!

А где же сундук?

Человек с тонкой шеей сказал:

- Значит, жизнь победит смерть неизвестным для меня способом".

Такое выворачивание вполне возможно при соприкосновении нашего пространства трех измерений с пространством четырехмерным. Объясню это по аналогии перехода от двухмерности к трехмерности. Начертим плоский двухмерный сундук и поместим в него, вырезав из бумаги, плоского двухмерного героя. Разумеется, на плоскости ему не выйти из замкнутого контура; но нам с вами ничего не стоит вынести плоскатика из плоского сундука, а затем положить его рядом с тем сундуком на той же плоскости. Двухмерный человек так и не поймет, что случилось. Ведь он не видит третье, объемное измерение, как мы не видим четвертого измерения.

Вот что произошло с героем Даниила Хармса. Всякое описание антропной инверсии в поэзии от Низами до Данте, от Аввакума до В. Хлебникова, от В. Хлебникова до Д. Хармса с поэтической точки зрения есть движение к метаметафоре.

И все же метаметафора - детище XX века. Рождение метаметафоры - это выход из трехмерной бочки Гвидона в океан тысячи измерений. Естественно, что каждый поэт устремился в свои пространства. Сам Хлебников не выбирал маршрута - он был во всем. "Плывем... Куда ж нам плыть?.." - воскликнул Пушкин и поставил многоточие, в котором свободно разместилась поэзия вплоть до нашего века. Хлебников вместо многоточия говорил "и т. д.". Метаметафора где-то в этом магическом пространстве, именуемом "и т. д.". Для себя я могу найти некую условную точку отсчета рождения метаметафоры - год 1963.

Вслед за Лобачевским и Хлебниковым хотелось шагнуть в то пространство внутренней сферы, где через точку вне прямой можно провести две или бесконечное количество параллельных. Я вновь и вновь перечитывал чугунную эпитафию на могиле Лобачевского в Казани, тщетно искал там упоминание о его геометрии. Зато пятитомник Хлебиикова в университетской библиотеке брал беспрепятственно для дипломной работы "Лобачевский, Хлебников и Эйнштейн".

Надо было сделать какой-то шаг, от чего-то освободиться, может быть, преодолеть психологический барьер, чтобы найти слова, хотя бы для себя, четко очерчивающие новую реальность.

Однажды я сделал этот мысленный шаг и ощутил себя в том пространстве:

Человек оглянулся и увидел себя в себе.

Это было давно, в очень прошлом было давно.

Человек был другой, и другой был тоже другой,

Так они оглянулись, спрашивая друг друга.

Кто-то спрашивал, но ему отвечал другой,

И слушал уже другой,

И никто не мог понять,

Кто прошлый, кто настоящий.

Человек оглянулся и увидел себя в себе...

Я вышел к себе

Через - навстречу - от

И ушел под, воздвигая над.

(В дальнейшем все мои стихи обозначены инициалами К. К. .)

Эти слова никто не мог в то время услышать. Передо мной распахнулась горизонтальная бездна непонимания, и только в 1975 году я встретил единомышленников среди молодых поэтов нового, тогда ещё никому не известного поколения. Алексей Парщиков, Александр Еременко, Иван Жданов не примыкали ни к каким литературным группировкам и стойбищам. Я сразу узнал в них граждан поэтического "государства времени", где Велимир Хлебников был председателем Земного шара, хотя стихи их были ближе к раннему Заболоцкому, Пастернаку и Мандельштаму периода гениальных восьмистиший.

Еще до взрыва свечи сожжены

И в полплеча развернуто пространство;

Там не было спины, как у луны,

Лишь на губах собачье постоянство.

(А. Парщиков)

Это разворачивалось снова пространство Н. Лобачевского и А. Эйнштейна, казалось бы, навсегда упрятанное в кондовый, отнюдь не хрустальный сундук закалдыченного стихосложения: "Я загляделся в тридевять зеркал. Несовпаденье лиц и совпаденье..."

Еще слышались знакомые поэтические интонации, но "тридевять зеркал" будущей метаметафоры приоткрывали свои прозрачные перспективы. "Несовпаденье лиц и совпаденье" словно вернуло меня к исходной точке 1963 года, когда "человек оглянулся и увидел себя в себе".

Все началось как бы заново. Не знаю, где я больше читал лекций в то время: в Литературном институте или у себя за столом, где размещалась метаметафорическая троица. Содержание тех домашних семинаров станет известно каждому, кто прочтет эту книгу.

Чтобы передать атмосферу этих бесед, приведу такой эпизод.

Как-то мы обсуждали статью психолога, утверждавшего, что человек видит мир объемно, Трехмерно благодаря тому, что у него два глаза. Если бы глаз был один, мир предстал бы перед нами в плоском изображении.

Вскоре после этого разговора Александр Еременко уехал в Саратов. Затем оттуда пришло письмо. Еременко писал, что он завязал один глаз и заткнул одно ухо, дабы видеть и слышать мир двухмерно - плоско, чтобы потом внезапно скинуть повязку, прозреть, перейдя от двухмерного мира к объему. Так по аналогии с переходом от плоскости к объему поэт хотел почувствовать, что такое четырехмерность.

Разумеется, все это шутки, но сама проблема, конечно, была серьезной. Переход от плоского двухмерного видения к объему был грандиозным взрывом в искусстве. Об этом писал ещё кинорежиссер С. Эйзенштейн в книге "Неравнодушная природа". Плоскостное изображение древнеегипетских фресок, где люди подобно плоскатикам повернуты к нам птичьим профилем, вдруг обрели бездонную даль объема в фресках Микеланджело и Леонардо. Понадобилось две тысячи лет, чтобы от плоскости перейти к объему. Сколько же понадобится для перехода к четырехмерию?

Я написал в то время два стиха, где переход от плоскости к объему проигрывается как некая репетиция перед выходом в четвертое измерение.

ПУТНИК

О сиреневый путник это ты это я о плоский сиреневый странник это я ему отвечаю он китайская тень на стене горизонта заката он в объем вырастает разрастается мне навстречу весь сиреневый мир заполняет сквозь меня он проходит я в нем заблудился идя к горизонту а он разрастаясь давно позади остался и вот он идет мне навстречу

Вдруг я понял что мне не догнать ни себя ни его надо в плоскость уйти безвозвратно раствориться в себе и остаться внутри горизонта

О сиреневый странник ты мне бесконечно знаком - как весы пара глупых ключиц между правым и левым для бумажных теней чтобы взвешивать плоский закат.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});