Измышление одиночества - Пол Остер

Это, я полагаю, счастливый конец. По крайней мере – для читателей газет Кеноши, умного адвоката Бейкера и, несомненно, для моей бабушки. Более ничего, конечно, о судьбе семейства Остер не сообщается. Публичные акты заканчиваются этим объявлением об отъезде на восток.

Отец мой редко говорил со мной о прошлом, поэтому я очень мало выяснил о том, что было дальше. Но из того немногого, о чем он упоминал, мне удалось слепить себе относительно неплохое представление о климате, в котором жила семья.

К примеру, они постоянно переезжали. Нередко мой отец ходил в две или даже три разные школы за год. Денег у них не было, поэтому жизнь превратилась в череду побегов от квартирных хозяев и кредиторов. Семью, и без того закрывшуюся в самой себе, кочевничество это еще больше отгораживало от окружающих. Нет никаких устойчивых точек отсчета: ни дома, ни города, ни друзей, на которых можно положиться. Лишь сама семья. Жизнь чуть ли не в карантине.

Мой отец был самым младшим и всю жизнь не прекращал смотреть на трех своих старших братьев снизу вверх. В детстве его прозвали Сынком. Он страдал астмой и аллергиями, в школе хорошо успевал, в футбольной команде играл крайним, а в Центральной средней школе Ньюарка бегал на четверть мили в легкоатлетической команде. Школу он окончил в первый год Депрессии, семестр-другой учился на вечернем в юридическом, а потом бросил, ровно так же, как и его братья до него.

Четверо братьев держались вместе. В их верности друг другу было что-то чуть ли не средневековое. Хоть они и разнились, а в каких-то отношениях друг другу даже не нравились, я о них думаю не как о четырех отдельных личностях, а как о клане, о четырехкратном образе солидарности. Трое – самые младшие – стали в итоге деловыми партнерами и жили в одном городе, а четвертого, жившего в двух городках от них, в бизнес ввели они втроем. Ни дня не проходило без того, чтобы отец не виделся с братьями. В смысле – всю жизнь: каждый день более шестидесяти лет.

Они перенимали друг у друга привычки, речевые обороты, мелкие жесты, все перемешивалось у них до такой степени, что невозможно было определить, кто из них источник любого данного отношения или мысли. Чувства моего отца оставались несгибаемы: он никогда не говорил о своих братьях худого слова. Опять же другой для него определялся не тем, что делал, но тем, чем был. Если кому-то из братьев случалось как-то обидеть его или сделать что-либо возмутительное, мой отец тем не менее отказывался его осуждать. Он мой брат, говорил он, как будто это все объясняет. Братство было первым принципом, неоспоримым постулатом, единственным на свете верованием. Как веру в бога, ставить его под сомнение было ересью.

Как самый младший, мой отец был и самым приверженным из четверых, а также – самым из них неуважаемым. Он больше всех работал, был самым щедрым с племянниками и племянницами, однако все это никогда толком не ценили, куда там – даже полностью не признавали. Мать вспоминала, что в день их свадьбы, на банкете после церемонии, один из братьев прямо-таки сделал ей неприличное предложение. Удалась бы ему эта эскапада – другой вопрос. Но сам факт того, что ее поддразнили, дает общее представление о том, как братья относились к моему отцу. Так не поступают в день свадьбы человека, даже если человек этот – твой брат.

* * *

В самой середке этого клана была моя бабушка, еврейская Мамми Ёкем[18], мамаша такая, что смерть другими мамашам. Яростная, упрямая, не мать, а бандерша. Братьев держала вместе общая верность ей. Даже взрослыми, с женами и собственными детьми, они преданно собирались у нее в доме каждую пятницу вечером на ужин – без семей. Эти отношения были важны и затмевали собой все остальное. Наверняка в этом было что-то комичное: четверо взрослых мужчин, в каждом больше шести футов роста, собираются вокруг маленькой старушки ниже их на фут с лишним.

Однажды они явились с женами, и к ней случайно заглянул сосед – и удивился, обнаружив такое сборище. «Это ваша родня, миссис Остер?» – спросил он. «Да, – ответила она, сияя от гордости. – Это –. Это –. Это –. А это Сэм». Сосед несколько опешил. «А эти милые дамы? – спросил он. – Они кто?» – «О, – ответила она, отмахиваясь. – Эта −ва. Эта −ва. Эта −ва. А эта Сэмова».

Ее портрет в кеношеской газете отнюдь не был неточен. Она жила ради детей. (Адвокат Бейкер: «Ну куда денется женщина с пятерыми такими детьми? Она привязана к ним, и суд сам видит, что они привязаны к ней».) В то же время она была тираном – часто орала и закатывала истерики. Злясь, она колотила сыновей по башке метлой. Она требовала преданности – и получала ее.

Однажды мой отец накопил крупную сумму, десять или двадцать долларов, заработанную на доставке газет, чтобы купить себе новый велосипед, – так его мать зашла в комнату, взломала копилку и забрала у него деньги, даже не объяснившись. Деньги ей были нужны заплатить по каким-то счетам, и отцу ничего не оставалось делать, даже не пожалуешься никому. Рассказывал он мне эту историю не для того, чтобы показать, как мать его обидела, а продемонстрировать, что благо семьи всегда важнее блага ее отдельных членов. Возможно, он был недоволен, но не жаловался.

Правил у нее каприз. Для ребенка это значило, что в любой миг на него могло обрушиться небо, он никогда не был ни в чем уверен. Стало быть, учился никогда никому не доверять. Даже себе. Всегда придет кто-нибудь и докажет, что мыслил он неправильно, что так не считается. Он научился никогда ничего не хотеть чрезмерно.

* * *

Мой отец жил со своей матерью до возраста больше моего нынешнего. Он последним отправился в самостоятельное плавание, это он остался заботиться о ней. Однако неверно было бы утверждать, что он был маменькиным сынком. Отец был чересчур независим, братья слишком хорошо ему внушили начала мужского. Он хорошо к ней относился, был исполнителен и заботлив – но поддерживал некую дистанцию, притом с юмором. А после того как женился, она часто ему звонила, рассуждала о том и этом. Отец клал трубку на стол, уходил в другой угол комнаты и несколько минут занимался чем-нибудь своим, потом возвращался к телефону, брал трубку, произносил что-нибудь безобидное – дать ей понять, что слушает (угу, угу, мммммм, ну да), после чего снова убредал, так и ходил туда-сюда, пока она не наговорится.

Комическая сторона его несуразности. Иногда она ему служила очень хорошо.

* * *

Помню крохотное усохшее существо, сидевшее в парадной гостиной дома на две семьи в ньюаркском районе Уикуэик и читавшее «Джюиш Дейли Форуард». Хоть я и знал, что должен это делать всякий раз, как ее вижу, неизменно ежился, целуя ее. Лицо у нее было такое морщинистое, кожа нечеловечески мягкая. Гораздо хуже был запах – позднее я смог определить его как камфорный: должно быть, она клала ее в ящики комода, и он за много лет пропитал собой ткани всей ее одежды. Этот аромат у меня в уме был неотделим от понятия «бабушка».

Насколько мне помнится, мной она практически не интересовалась. Единственный раз подарила мне что-то – дважды или трижды подержанную детскую книжку, биографию Бенджамина Фрэнклина. Помню, прочел ее от корки до корки, до сих пор даже вспоминаются некоторые эпизоды. Будущая жена Фрэнклина, к примеру, расхохоталась, впервые его увидев – он шел по улицам Филадельфии с огромной буханкой хлеба под мышкой. У книги была синяя обложка, а проиллюстрирована силуэтами. Тогда мне было лет семь-восемь.

После смерти отца в подвале его дома я обнаружил кофр, некогда принадлежавший его матери. Он был заперт, и я решил взломать замок молотком и отверткой, решив, что в нем хранится какой-то забытый секрет, давно утраченное сокровище. Застежка отпала, я поднял крышку – и вот он, снова-здорово, этот запах, вздымается ко мне, непосредственный, ощутимый, словно сама бабушка. Будто я только что открыл ее гроб.

Внутри не оказалось ничего интересного: комплект разделочных ножей, горка искусственных драгоценностей. А также твердая пластмассовая дамская сумочка на парадный случай, нечто вроде восьмиугольной шкатулки с ручкой. Я отдал ее Дэниэлу, и он тут же устроил в ней переносной гараж для своего парка маленьких грузовиков и легковушек.

* * *

Отец прилежно трудился всю свою жизнь. На первую работу устроился в девять лет. В восемнадцать у него на пару с братом была мастерская по ремонту радиоприемников. За вычетом того краткого мига, когда его наняли ассистентом в лабораторию Томаса Эдисона (работу у него отняли на следующий день, поскольку Эдисон выяснил, что он еврей), отец мой никогда ни на кого не работал, кроме себя самого. Начальником он был очень требовательным, гораздо придирчивей, чем любой посторонний человек.

Радиомастерская со временем привела к небольшой лавке бытовых приборов, которая, в свою очередь, превратилась в крупный мебельный магазин. С того момента он принялся за недвижимость (купил, например, дом для матери), пока внимание его не сместилось с мебели целиком, и недвижимость не стала для него полноправным бизнесом. Партнерство с двумя братьями с одного занятия переносилось на следующее.