Кронштадт - Войскунский Евгений Львович

Она понимала. Давно уже все понимала… Тут начался мучительный приступ кашля и долго не отпускал Надю. Вспыхнул свет. Речкалов, растерянный, стоял перед нею со стаканом воды. Наконец кашель утих. Надя, измученная, выпила воды, сказала тихо: «Коля, не надо… прошу тебя, не надо сейчас…» — «Ладно, — сказал он, опустив голову. — Не будем сейчас. Поправляйся, тогда поговорим…»

Теперь, лежа со стаканом в тонкой руке и глядя, как меркнет за окном короткий день, Надя думала о предстоящем неизбежном разговоре. Она выздоровела — сама чувствовала, что к ней возвращаются силы и желание жить дальше. Через три дня ей закроют бюллетень, и она вернется в свой цех, к девчонкам своим, к головастому Кузенкову, к электромоторам, разъеденным морской солью. Возобновится прерванное болезнью однообразие дней. И тогда Речкалов снова ей скажет: «Выходи за меня».

Ну что ж, он хороший, надежный… Тете Лизе не нравится — ну и пусть, не тете Лизе же он делает предложение. С Колей она будет как за каменной стеной. Она устала единоборствовать с жизнью, каждый день отстаивать свое существование.

Кому она нужна? Отец упал на лестничной площадке, протягивая руки к двери, к порогу, через который не ус пел шагнуть. Мама до последней минуты не спускала с нее тревожного взгляда… боялась оставить одну… Никого нет больше, кому была бы нужна ее нескладная жизнь.

Только Коля Речкалов…

С ним будет спокойно, надежно. Вместе ходить по утрам на работу, вместе возвращаться домой. И так всю жизнь… Эта мысль вдруг ужаснула Надю: всю жизнь!

Отрывисто ворвался звонок. Надя вытерла слезы. Встала, надела поверх ночной рубашки халатик. На ходу поправляя сбившиеся волосы, вышла в коридор.

Наверно, у Коли отменили собрание и он пришел раньше, чем думал.

Опять позвонили. Сейчас, сейчас.

Надя повернула выключатель, в коридоре под беленым потолком вспыхнула тусклая лампочка. После болезни ноги были слабыми. Пройдя в конец коридора, Надя отодвинула засов, отворила дверь — и отшатнулась, тихо вскрикнув: там стоял Козырев.

Он шагнул в коридор, затворил дверь.

— Здравствуй, — сказал, пристально глядя на Надю. — Случайно узнал, что ты больна…

Надя прислонилась к стене, рукой придерживая на груди ворот халатика. Я жутко выгляжу (мелькнула у нее мысль).

— Шел мимо, — сказал Козырев, — и вот, решил проведать…

Он умолк, пораженный ее лицом, такая на нем была мука.

Она прерывисто дышала, ей как будто не хватало воздуха.

Вдруг она с тихим стоном кинулась к Козыреву, бросила руки ему за шею, прошептала, уткнувшись в холодную шинель:

— Где ты был?.. Где ты был так долго?

На редкость погожим выдался субботний день второго января. Кронштадт стоял тихий, прикрыв милосердным свежевыпавшим снегом свои раны и ожоги. Дымы из заводских труб подымались прямыми столбами в светло-голубое небо, почти сплошь чистое, лишь на северо-западе задернутое серым пологом облаков. Низкое солнце не грело, а, казалось, еще добавляло морозу. И тихий-тихий звон стоял над городом — будто сталкивались в морозном воздухе крохотные невидимые льдинки.

Надя отпросилась с работы в четвертом часу. На углу Октябрьской и Коммунистической, как было условлено, она встретилась с Козыревым, и они пошли рядышком, обмениваясь ничего не значащими словами. Козырев, улыбаясь, посматривал по сторонам — было у него ощущение, будто он впервые видит старые желтовато-серые стены кронштадтских домов.

— Знаешь, что это за дома? — спросил, когда вышли на Июльскую.

— Знаю, — кивнула Надя. — Губернские.

— А почему они так называются?

Надя пожала плечами. На ней были серая пуховая шапочка и синее пальто на ватине, справленное, еще когда она училась в девятом классе. С воротником из крашеного кроличьего меха Надя вчера провозилась весь вечер, пытаясь замаскировать облезлые места. А вот обувка у Нади хорошая — новенькие фетровые бурки. Тетя Лиза расстаралась-таки, пробилась к пожилому мастеру из промкомбината, он-то и сшил (незадешево, между прочим) бурки для нее, Лизы, и для Нади.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Она слушала и не слушала Козырева. А тот что-то уж больно разговорился. Ну прямо не умолкал. Рассказывал, как на этих топких низменных берегах начиналась застройка Кронштадта. Уже стоял на отмели у южного берега Котлина, на месте, выбранном лично Петром, Кроншлот — первое укрепление на корабельном пути в Неву, к строящемуся Петербургу. А сам остров, густо поросший сосновым лесом, был еще необитаем. Он и назывался-то иначе — Ретусари. И будто при первом посещении острова Петром был найден тут костер, над которым в котелке варилась еда. Вероятно, солдаты шведского сторожевого поста, высаженного эскадрой адмирала Нуммерса, поспешно попрыгали в лодки и бежали, не успевши принять пищу. И от этого котелка будто бы и пошло новое название острова — Котлин.

Господи, что я делаю (думала Надя смятенно)? Куда иду? Ведь это… ведь на всю жизнь… Я нужна ему на всю жизнь?..

А Козырева прямо-таки несло. Как Петр велел начать застройку южной набережной, и всем губернаторам России приказал построить тут по трехэтажному дому от каждой губернии, и подстегивал неторопливых, и гневался… Эти-то дома, вот эти самые, и получили название «губернские». Хороши, правда? Наде губернские дома были привычны с детства, ничего особенного она в них не видела.

— А вон там, где арсенал, — показал Козырев, — стоял на сваях дворец Петра, он сгорел, кажется, в конце века, а перед ним был пруд, симметричный Итальянскому, а потом пруд засыпали и разбили Петровский парк, — кивнул он на заснеженный парк, где среди черных стволов деревьев торчали из-за брустверов черные зенитные стволы.

А Наде вдруг вспомнилось, как она прошлым летом… нет, уже позапрошлым бежала сюда к Виктору Непряхину. Они шли по парку под стук молотков, плотники заколачивали памятник Петру, — господи, всего полтора года прошло, а кажется, будто целая жизнь… Ну, что это Андрей говорит и говорит, что на него нашло? Про док Петра Великого рассказывает — как раз они переходили мостик через канал, — про первый в России док, из которого вода уходила самотеком по специально вырытому оврагу в бассейн. И про Итальянский дворец, некогда построенный Меншиковым, и про Голландскую кухню на той стороне Итальянского пруда — там когда-то готовили себе еду приезжие моряки и купцы в пестрых кафтанах, а за каналом, за губернскими домами стоял лес, и только просеки были прорублены на месте будущих улиц.

— А мне Кронштадт всегда казался скучным городом, — сказала Надя. Она старалась не показать, что ее била дрожь.

— Что ты! Кронштадт — поразительный город. Это ж сама история российского мореплавания. Да вот хотя бы! — показал он на изящную башенку возле моста через Обводный канал. — Знаешь, что это такое? Это ж павильон мореографа, Кронштадтский футшток! Столько-то метров над уровнем моря — слыхала такое выражение? Значит, от нуля Кронштадтского футштока…

Вдруг он умолк. Что со мной творится (подумал смятенно)? Волнуюсь, как мальчишка-школьник… без передыху треплю языком… Кажется, я делаю огромную глупость… глупость… Еще не поздно повернуть обратно… Брысь! — мысленно крикнул он трусливой мыслишке, рассердившись на самого себя.

Они наискосок пересекали площадь Мартынова. Дорожка, протоптанная в сугробах, была скользкая, пятнисто-неровная. Надя поехала вдруг — ой! — в новеньких своих бурках, еле успел Козырев подхватить ее под мышки. Вышли на Ленинскую. Надя по мере приближения к райсовету все более замедляла шаг. Козырев не торопил, понимал, что и для нее не просто это — переступить черту, за которой начнется другая жизнь. Ей ведь только двадцатый год, совсем еще девочка… повзрослевшее на войне дитя блокады…

Остановились у подъезда с вывеской «Исполком Кронштадтского районного Совета депутатов трудящихся». Надя с виноватой улыбкой посмотрела на Козырева:

— Мне что-то страшно, Андрей.

Он вытащил папиросы, закурил:

— Ладно. Давай еще пройдемся, если с ходу не можешь.