Дети - Наоми Френкель

– Меня мучит жажда, – восклицает она, пытаясь выпутаться из его объятий.

Они чокаются стаканами. – Пей, Оттокар, пей со мной, вино и радость оттесняют лапы смерти, – И она обвивает косой его шею.

За окнами река трещит льдами.

* * *

Доктор Ласкер стоит у темного окна. Ветер сильно треплет липы во тьме переулка. Даже в рождественскую ночь горит красный фонарь, освещая вывеску: «Опасно! Строительная площадка!»

Полночь минула. Огоньки елок в окнах погасли. Филипп поднялся с теплой постели – бросить взгляд на холодную ночь. Сна нет ни в одном глазу. Лежа в постели, он ворочался с боку на бок от тяжести размышлений. На столе все еще лежало письмо от Кристины, которое она положила в ту ночь, когда ждала его прихода, а он стоял с Отто около красного фонаря, наблюдая за ее тенью в окне. В ту ужасную ночь, когда он вернулся из дома Леви с душевно уязвленным, квартира была пуста. От Кристины осталась лишь вмятина ее головы на подушке и письмо на ночном столике. Она ждала его, чтобы окончательно расстаться с ним. Кристина оставила Берлин и вернулась к родителям.

«... Я оставалась рядом с тобой много месяцев, хотя знала, что ничего не значу для человека, который для меня был всем».

Он держал в руках письмо, и глаза еще всматривались во вмятину от ее головы на подушке, но душа его была слишком уязвлена, чтобы продолжать переживать ее боль. Со всей решительностью сказал он себе, что ничего ей не должен. Никогда он ей не говорил о любви к ней, и не давал ей никаких надежд и обещаний. Затем, пустая подушка Кристины обернулась пустым креслом Эдит. Никакие разумные доводы не спасут его от боли. «Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – перевернул он душе слова Кристины. Он закусил губы и порвал письмо Кристины в клочки. Но, глядя на обрывки письма, разбросанные по полу, сильно взволновался. Встал на колени – собрать эти обрывки и сложить их снова. Сложил и продолжил чтение разорванного письма.

«...Но я всегда чувствовала и знала,, что ты не выдаешь себя за того, кто ты есть на самом деле. Есть что-то в твоей жизни, что отчуждает тебя от самого себя, настоящего. Я тешила себя мыслью, что смогу помочь тебе вернуться к себе. Надеялась, что придет день, ты найдешь свою личность, и тогда...»

«Придет день, и ты найдешь свою личность», – слова эти не давали покоя его душе.

Глаза его шарили во тьме, как и слова, которые шарили в памяти в поисках слабого места, чтоб сильнее его уязвить.

«Для нее я никто, в то время, как она для меня – все!» – мучил его вид пустого кресла Эдит и слова Кристины.

В последние недели он делал невероятные усилия, пытаясь преодолеть самого себя. Он знал, что ничто не принесет успокоения его душе, кроме работы. И занимался ею с утра до ночи, особенно общественными делами. Брал на себя любое дело, изнуряя себя до предела, и покой усталости оборачивался отупением чувств. Только смутное ощущение дремлющей боли не отступало от него. В дом Леви с тех пор нога его не ступала. Два раза звонил ему Гейнц, два раза – дед, и два раза – Фрида. Но он дал жесткое указание секретарше, не звать его к телефону, если позвонят члены семьи Леви. Для них у него нет свободного времени.

Недвижно стоит Филипп у окна, пытаясь расшифровать ночные звуки и шорохи. Трактир Флоры все еще сверкает всеми огнями, и пьяные голоса несутся оттуда. Знает Филипп, что сегодня Тильда венчается, и какие беды у старой матери: «Есть еще беды, кроме моих...»

Из темноты возникает пара, останавливается в обнимку у красного фонаря. Пара скрывается в переулке, и Филипп прижимается лицом к стеклу, следя за ними.

«Я не согрешил, но любовь моя была неискренней. Ничего уродливого нет в моей страсти к ней. И все же, из-за этой страсти мои действия обрели форму, приносящую боль. Большая и чистая любовь привела меня к вещам запрещенным. Для нее все мои действия были двуличными в последние годы. С одной стороны – чистый и прямодушный. С другой – отталкивающий и грешный. Любовь эта забрала у меня мою истинную суть. И я обрел душу, подобную ей и ее окружению. Она сделала меня чуждым самому себе, предавшим свою семью и веру».

«Снова лишь о себе, только о себе!» – слышит он голос Кристины в своей душе. «Как же вернуться к себе? Как? Если я только и жажду сбежать от себя в любой миг, и сделать это от всей души».

Филиппу кажется, что он ощутил на губах вкус льда.

Крики пьяных доносятся с улицы. В свете фонаря возникают Ганс Папир, долговязый Эгон, Шенке и Пауле. Остановились, и коричневые их мундиры освещены красным светом фонаря.

Филипп прижался носом к стеклу окна. Ему кажется, что этот шум на улице странным образом облегчает ему настроение. Он открывает окно, ощущает сильный ветер, соответствующий буре его души, и высовывает голову в сторону орущих мужчин.

– Иисус Христос приходит! – поет Ганс Папир.

– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! – становится перед ним навытяжку Эгон, его заместитель.

Горизонт наполняется шумом, словно катятся в него огромные тяжелые камни. Обрывки ругательств доходят до ушей Филиппа.

– Я говорю вам, – кричит Пауле, – с женщинами надо вести себя грубо и только силой. Только это они любят. Вот, что я вам говорю.

«Только силой, грубостью. Только это она любит!» – думает Филипп, слыша крики пьяного Пауле.

Да, дела Пауле и его, Филиппа, – близнецы-братья. Невероятный гнев и вражда вспыхивают в нем против Эдит. Чувство мести вызывает бурю в его душе. Охваченный гневом, он готов пойти вместе с уличными дебоширами…

И вдруг Ганс Папир ударяет ногой по красному фонарю. Летят осколки стекла. Злорадный смех во тьме ночи удаляется и исчезает... Нет больше красного света под липами.

– Они смеялись надо мной!

Он чувствует в груди боль глубокого унижения. Поставить, пусть даже мысленно, Эдит рядом с пьяными штурмовиками! Он просит у нее прощения за свой гнев и вражду к своей любви к ней. Куда еще приведет его эта любовь! В какие бездны зла!

«Снова только о себе!» – и он торопится закрыть окно.

– Нет! Нет! Путь единственный – идти против жизни в полный рост, быть готовым к любой боли, и не убегать от нее.

«Снова только себе!» «Снова только себе!»

Вернуться в семью. В свой плавильный котел. Спасти Розалию и всю их семью. Не предавать их. Не убегать от них. Не нарушать данные им обещания. Больше их не разочаровывать. Сделать для них все возможное. Не останавливаться ни перед чем. Любой слабый знак отступления, слабости, нанесет ущерб лишь ему самому. Все сбережения он отдаст им. Они оставят Германию в ближайшие месяцы, как он и обещал им.

Мысли Филиппа о семье, лечат душу. Он собирался вывезти их из Германии с помощью Эдит. Но он спасет их своими силами. Он больше не нуждается в помощи дома Леви.

И он отрывается от окна. В темноте ощупью ищет дорогу к постели. Садится на нее, и смотрит в ночь. Густой снег валит в окно.

– Каким ты стал красивым, Вольдемар! – верещит попугай Шпацхена. Он в клетке. Клетка в руках Бумбы.

– Доброй ночи, мальчик, – нагибается Фрида и целует его в лоб, – хороших тебе снов, дорогой.

Бумба с попугаем выходит из комнаты. Он все время носит его с собой из страха перед Вильгельминой. Этот новый, веселый, не живет в столовой, как предыдущий, умерший. Живет он в комнате Бумбы и всегда находится под его наблюдением и защитой. Когда Бумба уходит в школу, попугай переходит в комнату старого садовника, там он тоже чувствует себя в безопасности. Руки Вильгельмины туда не дотянутся. Из-за нового попугая Бумба все еще не присоединился к Движению своего друга Иче. Он не может покидать дом надолго, как Иоанна. Дед не смог его убедить, что руки Вильгельмины не пролили кровь несчастного прежнего попугая. Охрана нового веселого попугая это большая война Бумбы с Вильгельминой.

В комнате Фриды сияет елка, как во все годы. И все – из-за Вильгельмины. Фрида заупрямилась, и ни за что не хотела стоять у елки рядом с Вильгельминой. Это вызвало много проблем, а дед проблем не любит. Но не увольнять же новую повариху. Дед не нарушает соглашений, точно так же, как и Вильгельмина их не нарушает. Тогда поставили елку в комнате Кетхен, и, конечно же, в комнате Фриды. И все члены семьи ходили из комнаты в комнату. Каждый год устраивали на Рождество роскошную трапезу в доме Леви. Фрида, Эмми, Кетхен и старый садовник были гостями семьи, сидели за общим столом, и кудрявые девицы их обслуживали. В этом году все изменилось. Дед не смог убедить Вильгельмину, что у них в доме не устраивают рождественскую трапезу, ибо они – евреи. Все собрались в комнате Фриды, и не она их обслуживала, а они – ее. Вильгельмину не пригласили, и жаловаться ей не на что. К тому же, в последние дни, Фрида получила подкрепление. Агата гостит в доме Леви. Она осталась в одиночестве на усадьбе. Дед выгнал Руди на все четыре стороны, и не хотел оставить Агату одинокой на усадьбе. Две женщины, которые все годы соревновались, кто лучше ведет хозяйство, объединились в ненависти к Вильгельмине.