Письмо живым людям - Вячеслав Рыбаков

— Ну, все правильно, — прогудел дежурный как-то разочарованно и придвинул к себе толстый гроссбух, — можешь ведь… — Лизнув палец, он принялся перекидывать страницы. Нашел, повел обкусанным коричневым ногтем по столбцу имен. — Да-а… Как тебя… А, вот!

Ниже и крупнее прочего на стене висело: «Сокрытие недуга является тяжким преступлением против общины!» Иллюстраций к этой надписи не было.

— Погоди, погоди. Не пойдет. У тебя выходной лимит на декаду выбран.

— Как выбран? Пятый выход еще не взят, вы что-то перепутали, господин дежурный.

— Ничего не перепутал. Снизили до трех. Так что шабаш, сиди не рыпайся. И знай, что в ту декаду у тебя один уже использован, два остались.

Профессор медленно встал. Постоял секунду, прижимая пальцем дергающееся веко.

— Очень правильная и своевременная мера, — произнес он сипло и опустил руку. — Эти бесконечные хождения из блока в блок только затрудняют борьбу с эпидемией.

У него опять задергалось веко, и он опять прижал его — тыльной стороной ладони.

— Вот именно. Понимаешь ведь.

— Быть может, — нерешительно спросил профессор, — в счет будущей декады разрешите? Очень нужно. Очень… я по нему соскучился.

— Иди, иди. — Дежурный, уже роясь в своих бумагах, отстраняюще махнул рукой.

Он пошел.

— Не, я в этот треп не верю. Никогда. Мутанты, шмутанты…

Шепот.

Шепот.

— Ну я же курить, понимаешь, курить я хочу, курить!

— А король достал свой золотой меч с рукояткой из… из… из алмаза и сказал: «Ну, подонки, спецслужба вами займется!»

Шепот.

— Он ничего не умеет, ни-че-го! Я, милочка, с ним когда-то спала. Ноль!

— И, понимаешь, лезет передо мной со своей тарелкой без очереди. Старик, у меня просто волосы дыбом встали!

Когда профессор вошел, женщина лежала на своей койке, с закрытыми глазами, с запрокинутым лицом; не раздеваясь, она до пояса укрылась одеялом. На звук его шагов она не шевельнулась. Он замер, притворив тонкую дверцу.

— Долго, — сказала женщина, не открывая глаз.

— Разговорился с дежурным, — громко и мертво ответил профессор. — Славный он мужик все же.

— Посиди здесь, — попросила женщина и чуть шевельнула рукой по свободному краешку. Он присел рядом, взял ее безвольную руку, расстегнул манжету — и даже не вздрогнул. Только сглотнул. Застегнул манжету. Наклонившись, коснулся губами сухих, палящих губ жены. Потом — шеи. Расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и замер на миг, увидев другое пятно, под ключицей. «Я тебе говорю, старик, с этим лабухом ты наплачешься! — выкрикнули за перегородкой. — Ты посмотри, как он ключ разводной держит — у тебя же волосы зашевелятся!»

— Не страшно целовать меня теперь? — тихо спросила женщина. Вместо ответа профессор, всхлипнув горлом на коротком вдохе, прижался к пятну губами. Она положила руку ему на затылок, чуть жалобно сказала:

— Не чувствует. Даже тебя уже не чувствует. Нелепо…

— Храбрая моя… Любимая моя…

— У тебя не будет никаких хлопот со мной. Не было и не будет. Нет, нет, — она тихонько засмеялась, — подожди. Дай… я совсем сниму эту проклятую рубашку.

— Эй! — остервенело крикнули из-за перегородки. — Вы потише! Сил слушать нет!

— Профессор, — ехидно сказали с другой стороны, — я намекну десятнику, чтоб тебя поставили с отката на молоток. Что-то ты сильно шустрый, здоровья много!

Невеселый мужской хохот залязгал слева и справа.

— Бедные, — едва слышно выдохнула женщина, а потом, решившись, лихорадочно содрала надетый под рубашкой облегающий свитер. У нее горело лицо. Застенчиво и как-то беспомощно, моляще вскинула глаза на мужа. — Я… как тебе? Еще ничего?

Стремительный семенящий детский бег накатился и укатился мимо по коридору, а следом за ним — тяжелый топот и крик, от которых хилая дверь затряслась.

— Стой, ублюдок! Я и без докторов из тебя кишки выпущу!

— А у тебя там… были дети? — осторожно спросила женщина. Профессор молчал. Женщина чуть качнула головой.

— Она молодец. Что решилась. От тебя радостно иметь детей.

Он молчал. Она улыбнулась.

— Ты будто с неба спустился. У нас ведь как: если «это» люблю, значит, «не это» — не люблю. А ты… Кто умеет по-настоящему любить сразу разное, никогда не станет давить и заставлять. Знаешь, я когда отревела, поняла, что эта цидулка меня еще сильней к тебе приворожила.

— Плакала? — тихо спросил он.

— Спрашиваешь! Ты в дверь — я в подушку…

Вдали заголосили, завопили: «Перестань!» — «Оттащите, он задушит!» — «Психогруппу!!»

— Обидно только, что ты мне сам не сказал… Как не родной.

— Ничего про них не знаю, — вдруг сказал профессор. — Только молю, чтобы они погибли сразу, как наш… Чем гнить.

— Неправда! — страстно выдохнула она. — Неправда, понимаешь! Дай руку. Вот так. Почувствуй! С тобой мне хорошо даже здесь. А с нами — и ему было бы хорошо.

Прошло несколько минут.

Женщина сказала едва слышно:

— А ведь тот странный мальчик, который у нас жил… Это, наверное, и есть Мутант. Говорят, будто завтра…

Воздух встряхнулся от громкого, просторного щелчка, и в шуршании плохой аппаратуры голос дежурного, усиленный хрипящими динамиками, проревел:

— Внимание! Первой дневной смене через полчаса быть готовой к выходу! Слыхали? И прекратите там свалку, в самом деле, что такое, в конце концов!

Опять щелчок хлопнул по ушам, и шуршание исчезло.

— Поторопись, профессор, — подсказали из-за левой перегородки, но вяло, без удовольствия.

— Завтра, — попыталась продолжить фразу женщина и запнулась, — завтра… — и наконец вдруг заплакала.

Сын

Двумя грандиозными комплексами, отрытыми не более чем в четырех милях друг от друга, система убежищ, в которых сосредоточилась теперь разумная жизнь планеты, не ограничивалась. Вокруг них были разбросаны многочисленные индивидуальные и коллективные укрытия, предусмотрительно созданные в свое время различными муниципальными учреждениями и даже отдельными состоятельными гражданами. Большинство этих скромных ковчегов давно обезлюдело, как обезлюдели постепенно и другие, более отдаленные норы. Но некоторые близость правительственных сооружений спасла от гибели. Правительственные же комплексы, один из которых находился под непосредственной юрисдикцией кабинета министров, а другой — комитета начальников штабов (с некоторых пор между двумя этими авторитетными организациями начало возникать не вполне внятное соперничество), подкармливали так называемых «индивидуалов», или «верхачей», поскольку запасы продовольствия, хотя и весьма оскудевшие за истекший год, благодаря громадной естественной убыли населения в самих комплексах, позволяли это делать. Со своей стороны, политическая ситуация вынуждала руководителей обеих группировок, подготавливая почву для создания резерва живой силы на случай возможного конфликта, заботиться о нескольких ста верхнего населения, и каждая делала все возможное, чтобы обеспечить лояльность именно себе как можно большей его части. Одно время органами военного планирования как при кабинете, так и при комитете активно разрабатывались варианты «репатриации» индивидуалов, пусть даже насильственной и обязательно — упреждающей аналогичную акцию потенциального противника. Однако все они с сожалениями были отставлены. Эпидемия загадочной болезни, то вспыхивавшая, то затухавшая — но никогда не сходившая на нет, — буквально косила людей попеременно то «наверху», то «внизу». Пока еще не пострадавшее от нее руководство испытывало перед нею ужас куда больший, чем рядовое население, — правда, фатальность недуга держалась, по крайней мере официально, в тайне от рядовых. Боязнь занести в бункера новые отряды невесть откуда взявшихся непостижимых вирусов и вызвать новые могучие вспышки, перед которыми могли уже и спасовать заботившиеся о здоровье лидеров профилактические службы, оказалась решающим доводом против переселения «верхачей» в глубину.

Примерно через час после того, как красное солнце всплывало над дальними курганами и наступало самое светлое время суток, то есть время, когда можно было не опасаться черных песчаных крыс, владевших поверхностью в сумерках и во тьме, в наскоро построенном три с половиной месяца назад тамбуре, у главного входа в министерский комплекс, начиналась бесплатная раздача продовольствия.

Для «верхачей» это был час блаженства. Те, кто жил поближе, собирались у запертых броневых створок задолго до урочного времени. Конечно, хотелось и очередь занять пораньше — но разве лишь в этом было дело! Для живших небольшими группами, а то и в полном одиночестве «верхачей» это было единственной возможностью повидать других, поговорить с другими, обсудить течение дел. Здесь все давно знали друг друга, помнили прекрасно, у кого крысы съели старшего брата, кто ищет по развалинам остатки книг, у кого сработался фильтр в противогазе, чей муж сошел с ума.