Современная венгерская проза - Магда Сабо

— Не дашь?! — угрожающе прошипел Вукович.

— Нет, милок.

И шофер сидит тут же, при них. Понуро, отупело, безучастно, занятый своим разбитым сердцем, своей безысходной тоской. И тем не менее он хозяин положения. И Йолан знает это, и Вукович, обоим вместе и каждому в отдельности ясно: угрозами тут не возьмешь. Пробуди неосторожно Вукович дремлющего в Хайдике пещерного человека, и ему несдобровать. Влип Вукович. (Одно только не может усечь — как. Почему переменилась к нему так круто обольстительная Мамуля Варга? Из мести? Оскорбленного женского самолюбия? Но не было если у него другого выбора, пристукнул бы этот ее зверюга-муж, неужели не видела!) В штаны, однако, делать не в его привычках. Не затем он играет. И в проигрышном положении добиться победы — вот это класс настоящий. И воображение его начинает шарить, нащупывать слабое место в обороне противника. Дома запасной ключ, но не попрешься ведь за ним ночью в одних трусах через весь город. И, главное, ни филлера на такси. Но его не поставишь в тупик. Он homo ludens! Юмора ему не занимать. Попробуем со смешной стороны взглянуть на это дело. Кто и над собой способен посмеяться, тот уже овладел ситуацией. Просто выждать надо. Понаблюдать. И воспользоваться удобным случаем.

— Так тебе джинсы понадобились?..

— Ключ, только ключ, деньги принести. Джинсы твои, правильно, могу спуститься и без них, но ключ-то случайно к тебе попал. Ключ мой.

— Нужен, значит?

— Нужен.

— А я кто?

— Не понял…

— Ты сказал, все бабы курвы. А я?

— Ты самая святая женщина в мире. Непорочней белой лилии.

— Красиво, но… Попробуй лучше сказать.

— Чиста, как горный снег!

— Издеваешься?

— Я?! Вот чем хочешь клянусь…

— Чем же? Нечем тебе, милок. Не веришь ты ни во что.

Вукович рассмеялся, но смех его прозвучал насильственно. Отказало чувство юмора. А то, которое охватило, пронизав всего до дрожи, очень знакомое чувство, ничего общего с юмором не имело. Это была ненависть. Смертельная ненависть к более сильным, важным, самовластным, к тупым скотам, которые унижают малых и слабых. Ненависть — и горькое сознание полной своей беззащитности, беспомощности. Он смеялся, а глаза цвели истеричной злобой, и, зная, что делает глупость, но уже не владея собой, вскочил и попытался выхватить джинсы у Йолан. Однако та опередила его движение, быстро отпрянув назад.

— Но-но, руки долой!

Вукович убил бы ее в эту минуту без малейших колебаний, без всякого зазрения совести.

— Джинсы тебе нужны? А ты попроси хорошенько! Послужи, песинька. На задних лапках!

Спокойно, спокойно. Терпение, выдержка и спокойствие. Не первый раз в такое положение попадать, может, и не в последний. Прекрасно он знает, что делать. Синдром Бокоди. ДА, В УХЕ. МАКУХА. У МЕНЯ. И поведя затуманенными глазами, Хайдик увидел Йолан, высоко поднявшую джинсы над головой, — все ее ладное тело, женственные бедра, напряженно подобранный живот, какие крупные, округлые, тугие груди, соски чуть ткань халата не прокалывают, о дивная, роскошная Йолан, а Вукович лягушонком прыгает перед ней, прижав к бокам локотки на манер передних лап, служит, как собачка. Хайдик не следил за ходом событий, но сцена говорила сама за себя, и шофер не мог удержаться, засмеялся, — громовой гогот вырвался из его богатырской груди, так что все на кухне задрожало и задребезжали стекла. «Спокойствие», — повторял про себя Вукович. Но повторяй не повторяй, тело ему не повиновалось, — опять он ринулся к Йолан отнять джинсы, но та опять оказалась проворней (а главное, выше). «Папусик!» — крикнула она, и джинсы через голову Вуковича перелетели к шоферу.

ПАПУСИК?!

Слово это мигом вернуло Хайдика к жизни. Значит, миновал кошмар, кончился шабаш и рассеялась тьма, если Йолан опять называет его «папусик». Он не только готов теперь сам подпрыгнуть до потолка, он, если надо, прут железный на радостях узлом завяжет, — все сделает для Йолан! И, поймав джинсы, протянул по ее примеру Вуковичу. Тот побаивается гиганта, однако ненависть сильнее, и с самоубийственным остервенением загнанной в угол крысы он кидается на Хайдика, но шофер встречает наскок с неколебимостью бронзовой статуи и меж неуверенно блуждающими руками Вуковича швыряет штаны обратно жене. Вукович к ней, теперь она подманивает его, дразнит, водя джинсами туда-сюда под самым носом, он так и этак, вот-вот поймает, но Йолан изловчилась, обвела, и брюки, распластав штанины, большой синей птицей полетели через всю кухню к Хайдику, высоко над Вуковичевой головой.

— Гоп! Есть! Пасуй сюда! Вот я, здесь! Держи, папусик! Кидай, мамусик!

И Вукович скачет, как кузнечик, вихляя голыми волосатыми ногами, но падает, споткнувшись, опрокинув табурет, ободрав об пол колено и руками въехав в бутылочные осколки; он вспотел, окровавлен, запыхался, но мучители не унимаются, исполинскими колоссами высятся они над ним, им хорошо, они здоровые, красивые и любят друг друга, они заодно, а Вукович чужак, пришелец, они наслаждаются этой игрой, обнаружив, что сила, преимущество на их стороне, и с изощренным сладострастием мучая слабого, себе подвластного, незащищенного; а Вукович вертится круговой овцой, глаза его безумны, последние клочья, лохмотья самообладания и человеческого достоинства сползли, слезли с него, единственная маньякальная мысль теплится в помраченном мозгу: во что бы то ни стало завладеть джинсами, неважно зачем и неважно как; все взрослые личины свалились, и он, безусый, оголенный, снова впал в детство с его жуткими темными страхами; Вукович не игрок теперь и не жулик, не герой разгульных ночей, не электротехник, Вукович просто МАЛЯВКА, которого обижают большие, мишень для злых дураков, для их идиотских шуток, боксерская груша, козел отпущения, которого можно долбать безнаказанно, вечный Лайчик-попугайчик.

И он вдруг прирастает к полу. Очумелый взгляд его прикован к джинсам, но сам он недвижим.

— В чем дело? — недоверчиво осведомляется Хайдик.

Йолан помахивает джинсами.

— Наигрался? Разонравилось? Какой же ты игрок. Ну, хоть повеселился.

— Всласть, — заверяет Вукович этот очевидный факт.

Йолан кивает удовлетворенно.

— Ладно. Могу и подождать. Ну, — собирается она продолжать игру, — лови портки… да руки… — и запинается, одолеваемая неудержимым смехом.

Хайдик глазеет на нее, и, поскольку смех, как и хандра, тоже заразителен, сам начинает хихикать, просто оттого, что Йолан смеется-заливается, — а над чем, неизвестно; слова не может сказать, смехунчик не дает.

— Портки… — выдавливает она наконец со стоном, — руки ко-ротки…

И шофер тоже поддается приступу судорожного хохота, вдохновленный этим содержательным словосочетанием, оба покатываются и не могут остановиться, и правда ведь, подохнуть, до чего смешно: и на себя если взглянуть, и на Вуковича, как он пялится на них, и все они, и кухня… эта опрокинутая табуретка, поваленные стаканы… осколки на полу… Вукович в штанишках своих… его тощие ножонки…

Вук, держи портки.

Руки ко-ротки!

Вот они, портки.

Вон они, портки!

И Хайдики надрывались от бурного, блаженного, неудержимого конвульсивного гогота, даже в боку закололо. Вукович только переводил помертвелый взгляд с мужа на жену и обратно.

— Лайчик-попугайчик, — произнес он наконец замогильным голосом.

— Лайчик-попугайчик!.. Ой, не могу!.. — задыхалась Йолан.

— Лайчик-попугайчик, — повторил Вукович настойчиво. — Когда в школе его зеленой шляпчонкой бросались…

— Зеленой… бросались… ой, тут вот болит…

— Маменька купила ему! — крикнул Вукович с перекошенным лицом.

— Вук, держи портки, руки ко-ротки! — зычно скандировал шофер; лицо от хохота сделалось у него свекольного цвета.

— Маменька… ой, умру… — еле выговорила Йолан.

— Лай-чик-по-пу-гай-чик! — сделал Вукович отчаянную попытку перекричать этот гвалт.

Наконец буйное веселье улеглось. Все еле дух переводили.

— Лайчик-попугайчик? — икнув укоризненно, переспросил шофер. — Это еще к чему?

— Ему очень его зеленая шляпа нравилась. Охотничья… маленькая такая, детская… гордился очень… В школе этой шляпой бросались, та еще потеха. Не мог никак поймать. И садились потом. На нее. На шляпу.

— Что еще за бодяга?

— Жутко забавная история. Послушайте, оборжетесь. Так будете хохотать, штаны свалятся.

— С тебя уже свалились, — заметила Йолан.

— Это точно. Ja[49]. В общем, Лайош Киш его звали. Одноклассник мой еще в начальной школе — Вукович больше не кричал. Он озяб и с усилием шевелил дрожащими посинелыми губами, посасывая порезанную ладонь и размазывая по лицу кровь. — Худенький такой пацаненок, поменьше меня; в общем, малявка настоящая. И зеленая охотничья шляпенка вдобавок. У взрослых, положим, это все не в счет. Как известно. СТАРШИЙ МАСТЕР КИШ ЛАЙОШ. Вполне нормально. Даже если этот Киш маленького росточка и в зеленой шляпе ходит, верно ведь? ТОКАРЬ ПО МЕТАЛЛУ ЛАЙОШ КИШ. ЧЛЕН СЕЛЬХОЗАРТЕЛИ ЛАЙОШ КИШ. ДОКТОР КИШ ЛАЙОШ, ВРАЧ-СТОМАТОЛОГ. ЛАЙОШ КИШ, АВТОПОЛИРОВЩИК. Ничего особенного. Если Киш этот взрослый. А пока не вырос? Потому что того Киша не благодушные бараны-взрослые окружали, а кровожадные ребятишки. Вот и стал он Лайчик. Даже хуже: Лайчик-попугайчик. Всем классом выли, пищали, верещали ему в уши нараспев пронзительными детскими голосами: ЛАЙЧИК-ПОПУГАЙЧИК! ЛАЙЧИК-ПОПУГАЙЧИК!!! А учительница… Какой с нее спрос? У нее дел хватает. Ребят полон класс, учебный план, инспектор, директор, собственные дети, зарплата маленькая, муж изменяет, мать больна раком, свекор алкоголик, короче говоря, ничего удивительного, до того ли ей, еще эту зеленую шляпу примечать, «попугайчика» различить в общем гаме. Учительница обратила на Лали Киша внимание, когда его сосед по парте Шурек на пол сверзился во время опроса. Опрос — штука довольно гнусная, если еще помните, всем по-маленькому хочется от страха, что вызовут, ну Шурек, бедняжка, и шепни ему попугайчика, чтобы не описаться. А тому уже вот, под завязку, лопнуло терпение. Взял и со скамейки его столкнул. Ну, а Шурек? А что Шурек! На Лали пальцем: «Тетенька учительница, это он!» Пацаны почему кровожадные, они за правду стоят, и сразу весь класс на Лали показывает и в один голос: «Тетенька учительница, это он!» Ну, тетенька учительница и врезала ему, будь здоров, заговорили материнские чувства, тем более родители у него не какие-нибудь важные шишки, чего бояться. Лалины родители — люди маленькие, они не могут себе позволить, чтобы у сыночка двойка по поведению была. Так что и дома Лалинька свое получил, маменька надавала по щекам. А кто Шурека со скамейки столкнул в конце-то концов? Не он разве? Еще и от папеньки вечером по уху схлопотал. Вот так.