В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

Где он, веселый неунывающий красавец, никогда не упускающий возможности пошутить? Где он, неумолкающая душа любой компании, центр любого застолья, любимец девушек, завсегдатай столичных театров и кинозалов? Где он — легкий, но не легкомысленный, точно знающий, когда проходит время шуток и наступает пора серьезности, надежный сын и товарищ, ценимый братьями и друзьями, уважаемый на работе? Где?

Многие наши солдаты пропали без вести в первые месяцы войны. Как правило, это не оставляло надежд. Но Шифра хорошо знала своего Леву: этот парень не сдастся, не опустит рук в трудную минуту. Он слишком похож на свою мать — Шифра тоже никогда не уступала ни смерти, ни беде, тоже всем сердцем любила жизнь с ее немалыми горестями и редкими радостями.

В сентябре сорок третьего старая Шифра вернулась в свою арбатскую квартиру, где проживала тогда лишь ее невестка Роза, жена Бориса. Борис писал часто, хвастался полученными наградами, орденом Красной Звезды. Исаак тоже не отставал от брата. А в сорок пятом наградили и саму Шифру как мать-героиню. Этот орден вручал в Кремле сам Михаил Иванович Калинин, Председатель Верховного Совета.

Нечего и говорить, это был большой почет для всей семьи Мельцеров, и дети решили достойно отметить такое важное событие. Тем более что настал конец и проклятой войне. Нацистская Германия и ее столица Берлин лежали в руинах. Первого мая над Рейхстагом взвился красный флаг, а девятого числа в Москве праздновали Победу. В ее честь тысяча орудий прогремели тридцатью артиллерийскими залпами. Сотни мощных прожекторов прорезали своими лучами ночное небо столицы. Самолеты рассыпали праздничные листовки и цветные конфетти над ликующим городом. Среди десятков тысяч радостных людей, танцующих и обнимающих друг друга на улицах и площадях, праздновал Победу и я, автор этого рассказа.

А назавтра меня пригласили в арбатскую квартиру Мельцеров на торжественный ужин в честь Шифры, орденоносной матери-героини. Случайный гость, я получил это приглашение исключительно благодаря тому, что ухаживал той весной за одной из взрослых внучек виновницы торжества и Мельцеры видели во мне потенциального члена семьи. Забегая вперед, скажу, что в итоге из этого ухаживания ничего не получилось: некоторое время спустя я пал жертвой пары других, не менее прекрасных глаз. Но в то время я еще считался закоренелым холостяком.

В празднестве у Мельцеров принимали участие примерно пятьдесят человек, среди них семеро детей Шифры. Присутствовал даже майор Исаак Зиновьевич Мельцер, получивший по такому случаю двухнедельный отпуск из своей армейской части. За большущим столом сидели зятья и невестки, внуки и внучки. Не подкачало и угощение, в основном стараниями майора: вино белое, вино красное, рыба, мясо и, конечно, традиционный винегрет. Шифра Львовна сидела во главе стола на высоком кресле, как настоящая императрица. Лицо ее сияло, а на груди блестел орден матери-героини.

Первым сказал приветственное слово майор, за ним выступали другие. То и дело слышалось «лехаим!», кто-то напевал, кто-то вспоминал отсутствующих родных. Все глаза были устремлены на сияющую Шифру. Не отставал от соседей и ваш рассказчик. Вместе со всеми кричал «лехаим, евреи!» и «радуйся, мать сыновей, аллилуйя!»

В общем шуме и гаме никто не расслышал звука входного звонка. Но потом кто-то все-таки разобрал, что звонят, и пошел открывать. Так или иначе, но на пороге комнаты вдруг возник незнакомый русский солдат в мятой шинели — высокий, мрачный, неприветливый человек. Он стоял и молчал, и с хмурой враждебностью взирал на наше застолье. Мало-помалу все лица повернулись к нему, шум утих, и в комнате воцарилась мертвая тишина. И тогда со своего кресла медленно-медленно поднялась старая Шифра. Мелкими шажками она обошла стол, приблизилась к солдату и очень тихо проговорила:

— Лева…

— Мама! — грубым утробным басом отозвался солдат.

Тут поднялась настоящая суматоха — все повскакали с мест, все разом запричитали, заговорили, забормотали.

— Ой, Лева, Господь милосердный…

— Лева!

— Лева! А мы уж и не чаяли…

— Лева, откуда ты?!

А одна из внучек вдруг закричала, радостно и пронзительно, перекрывая все голоса:

— Дядя Лева вернулся! Дядя Лева вернулся!

Лева стоял посреди всей этой суеты и молча хмурился. Затем он несколько раз обвел комнату взглядом из-под насупленных бровей, и снова послышался глухой монотонный бас:

— Я не вижу здесь папы…

Даже в эту минуту он не смог выговорить простого вопроса — облик гоя Михайлова по-прежнему владел Левой Мельцером и диктовал каждое его слово, движение, взгляд.

8

Когда первое потрясение прошло, за Леву дружно взялись женщины. Немедленно была подготовлена горячая ванна, из шкафа извлечена довоенная одежда — белье, рубашка, темно-синий костюм. На столе появились новые бутылки вина, миски наполнились свежим винегретом. Не успели мы оглянуться, как вот он, Лева, сидит у стола по правую руку от матери — чисто умытый, гладко выбритый, в тщательно выглаженной рубашке, парадном костюме и полосатом галстуке. Час уже вечерний, за окном темнеет, но почти никто из гостей не выходит из-за стола. Всем не терпится услышать рассказ дорогого, нежданного, долгожданного гостя.

И Лева начинает говорить. Его лицо хмуро, взгляд мрачен, голос низок и невыразителен. В уголках его крепко сжатого рта нет даже намека на улыбку. Он рассказывает об окружении, о том, как решил сотворить себе новый облик, о том, как лежал в кустах на берегу ручья, шаг за шагом, деталь за деталью составляя портрет другого человека. Ему удалось затем добраться до Смоленска, но город уже был в руках немцев. Тогда Мельцер-Михайлов двинулся дальше, к Москве, но где-то в районе Вязьмы попал-таки в плен и был помещен в концентрационный лагерь. Там ему повезло — попал на кухню, чистить картошку. В сорок втором его отправили в Восточную Пруссию, на кирпичный завод в районе Тильзита, а затем на стройку, каменщиком. Ну а два года спустя пришла Красная армия, и с нею — свобода…

И все эти годы он не смеялся, не задавал вопросов, не зевал, не сердился. Большую часть времени молчал, а когда приходилось, говорил басом. Молчаливый мрачный человек, всегда один, всегда в сторонке, сам по себе.

В замершей комнате звучит низкий монотонный голос.